Но так с ней уже никто не смел разговаривать. Даже король.

– Отец, я дала слово. Я поклялась, что не буду вмешиваться в то, что происходит в твоих владениях.

– Судьба всего Джаспера – и одно твое слово?

– Слово дочери короля этого Джаспера! Наступило молчание – нескончаемое, гнетущее; но в тишине, нарушаемой только почмокиванием волн о камень, моне Сэниа еще чудилось дыхание отца.

– Я прошу тебя: подумай, девочка. Тебе даже не нужно ни во что вмешиваться, достаточно вернуться к священным обычаям предков, а твои верные воины разнесут весть об этом по всем моим владениям. Я знаю, твоего аметистового поводыря ничем не вернешь, но ты ведь можешь попросить крэгов о даровании тебе пестрого птенца, и они не откажут…

– Я?! – оглушительный хохот ударил по королевским перепонкам; он звенел не только под стрельчатыми сводами поминальной часовни – его радужные брызги рассеивались и над утренней зеленью Равнины Паладинов, и над летней лазурью Первозданного моря.

И когда он смолк, всхрипы старческого дыхания тоже исчезли.

Только тогда мона Сэниа почувствовала полонивший ее холод: тягостные минуты, проведенные на остывшем за ночь камне, превратили ее чуть ли не в ледышку. Солнце уже поднялось довольно высоко, но его лучи не успели согреть ни каменистые уступы Игуаны, круто вздымавшиеся от пуховой кромочки легкого прибоя к облачной шапке сизых сосновых крон, ни само море, безжизненное в непрозрачной молочной голубизне, словно застуженное звуками отцовского голоса.

Какое уж тут купание – скорее бы назад, в неизбывное тепло любимых рук ее Юрга, ее звездного эрла, которые умеют заслонить любую беду…

– Ой! – вскрикнул звездный эрл, пробуждаясь. – Кончай дурачиться, Сэнни! Ты что, превратилась в лягушку?

– П‑похоже…

– Да у тебя зуб на зуб не попадает! Елки зеленые, мое твое величество, где это тебя носило?

– Н‑на п‑просторах мор‑рских…

– Нет, с тобой и вправду творится что‑то неладное. Давай‑ка ноги разотру! Ни свет, ни заря… на море… Погоди, я сейчас тебе нацежу святой водицы тройной перегонки, Ушинька ее отменно на заговорных травках настаивает. Оп! Задержи дыхание… Ну, девочка моя, ты принимаешь, как бывалый космический волк.

Она с трудом высвободила руку и утерла слезы, вступившие после глотка столь нетрадиционного лекарства:

– Сейчас… Сейчас переведу дух и все тебе дословно перескажу.

– Нет уж, на некоторое время девичью исповедь мы отложим – твоим размораживанием я намерен заняться по древнейшей методе…

Процесс размораживания оказался продолжительным и был прерван только настойчивыми требованиями завтрака, доносившимися из детской. Так что воспроизведение диалога с Его Величеством пришлось совместить с кормлением малышей; они слушали не менее внимательно, чем Юрг, принимая слова матери за очередную сказку.

– А я бы им ка‑ак дал! – решительно заявил юный принц, когда она закончила.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся отец. – Но лишняя тренировка все‑таки не помешает. Надевай‑ка свое кимоно и давай на травку, там тебя Ких, наверное, уже дожидается.

– И я камано, и я камано, ия‑ия‑ия! – отчаянно заверещала Фирюза, скатываясь с принцессиных коленок и своим привычным манером – на четвереньках – припуская за названным братом в неизменном стремлении ни в чем ему не уступать.

– Сорвиголова вырастет, – одобрительно заметил Юрг, – вот погоди, отчаяннее тебя будет.