И когда она в сопровождении молчаливого Дуза очутилась, наконец, под ленивым солнышком Тихри, уже по отсутствию девичьего щебета, всегда доносившегося из пестрых палаточек и снятых с колес кибиток, окружавших княжеский шатер, мона Сэниа поняла, что опоздала.

Лронг был в шатре один, и она, приподняв кожаный полог входа, осененного черной траурной ветвью, бесшумно скользнула по вытоптанному ковру к замершему в скорбном оцепенении князю. На какой‑то миг замерла, как и он. Что связывало ее с этим тихрианским великаном? Однажды она попыталась найти слово, коим можно было бы наречь их отношения. Наречь… Даже в старинных куртуазных романах такого слова не нашлось. Просто он, как никто другой во Вселенной, умел одарить ее какой‑то невероятной полнотой самоощущения: рядом с ним она чувствовала себя и самой прекрасной женщиной, и самым нежным другом, и самой трепетной матерью, и самой своенравной принцессой (да простит ее Юрг!)

Но что же она могла дать Лронгу взамен?

Поднявшись на цыпочки, она обняла его голову и хотела прижать к своему плечу, но Лронг, перехватив ее за запястья, мягко развел руки той единственной женщины в мире, за одно прикосновение которой он готов был отдать полжизни.

– Даже в такой горести, как моя, я не имею на это права, – прошептал он.

– На сочувствие имеет право и последний бедняк, – возразила она.

– Значит, я беднее последнего нищего…

Он подвел ее к своему княжескому креслу, изукрашенному нездешней резьбой – как видно, только чудом уцелевшему от пожара, испепелившего Пятилучье со всеми его сокровищами; привычно устроился возле ее ног. Мона Сэниа угадывала всю неизмеримость его скорби уже хотя бы по тому, что впервые он глядел в пол, а не пожирал ее глазами.

И до этого, в сущности, совсем одинокий, он остался теперь без единой родной души.

– Если ты хочешь поделиться со мной… – прошептала она, надеясь, что от этого ему станет легче.

Он понял, покачал головой:

– Он уснул, как засыпают горы под покровом облаков. Последний сон его был светел, потому что он улыбался. Казалось, он увидел что‑то долгожданное… Внуков, может быть. Внуков и правнуков, которые, обогнув Тихри по дороге предков, когда‑нибудь вернулись бы к приютившей его прах анделахалле… Три дня назад мы отнесли его туда.

– Но, может быть, ваши милосердные анделисы, которые один раз уже… – с надеждой вырвалось у принцессы.

– Они никого и никогда не воскрешают дважды, – покачал головой чернокожий великан. – Такого под небом Тихри еще не бывало.

– Все когда‑то случается в первый раз. А вдруг?..

– Нет. И потом, неужели ты думаешь, что я не убедился в этом своими глазами?

– Прости, дорогой мой друг, я причинила тебе лишнюю боль. Скажи, чем я могу утешить тебя?

Он нашел в себе силы улыбнуться:

– Только доброй вестью о себе самой.

– Тогда мне нетрудно это сделать, – заторопилась она, пытаясь хотя бы звуками своего голоса, а не смыслом говоримого, отвлечь его от неизбывной скорби. – У нас, на моем острове, где я всегда была бы рада видеть тебя гостем, прибавление семейства: вернулся этот бродяга, самозваный рыцарь по‑Харрада. Не знаю, где он пропадал и что с ним приключилось, но свалился он, как говорит мой супруг, точно снег на голову; и не один – с новорожденным сынишкой!

Лронг с усилием приподнял уголки губ, что должно было означать улыбку.

– Я представляю себе его счастье… – Голос осиротелого князя был тусклым, как шелест погребального покрова: разумеется, никакого счастья он сейчас не в силах был представить.

Но в иллюзорный круг своих забот ей удалось его втянуть.