Мона Сэниа опустила руку в хрустальный сосуд с водой и выудила оттуда амулет. Радужное сияние сразу угасло.

Паянна поднялась и, упрямо пошевеливая бровями, решительным шагом пересекла шелестящий колокольчикам луг и догнала чернокожего соплеменника уже возле сосен, на развилке дорог.

– Постой‑ка, горемычный. – Он послушно остановился, не оборачиваясь. – Может… может, еще не поздно откуплять‑то? Тутошние на многое горазды. И богаты немеряно, промежду прочим.

– Поздно.

Он снова двинулся прочь, не разбирая дороги.

– Ты, как тебя, лыцарь Харр по‑Харрада! Тогда, мне кажется, тебе есть с кем поквитаться!

Он обернулся, и она увидела, что он усмехается. Но лучше бы никому не зреть этой усмешки.

– С кем надо – поквитались. Сполна.

Кажется, говорить было больше не о чем, но Паянна упрямо уперла свои черные ручищи в бока, словно готовилась к нешуточной драке.

Однако тон ее понизился едва ли не до просительного:

– Не городись от меня, бродяжка промеждорожный. Я ведь на своем веку не мене твово горестей повидала, не то, что эти здешние… летуны беззаботные.

– Ежели мы наши печали воедино сольем, так нам от того только вдвое тошнее будет, – с несвойственной ему рассудительностью изрек менестрель.

Но она придвинулась к нему, сочувственно покачивая головой, водрузила ему на плечи свои тяжкие, точно из чугуна отлитые руки, так что он послушно опустился на траву. Присела рядышком:

– Да не пытаю я тебя об любови твоей загубленной, сама знаю: грех о том по принуждению гуторить. В другом беда: небезопасно стало на этом острову. Добро б одна дружина тут стояла, так ведь и детишки при них. И твой, промежду прочим. Кто проведал, как засылать сюда ворогов? Один ты про то знаешь, ведь и тебя сюда кто‑то возвернул, как я понимаю, не по воле твоей…

– Говорил уже – никто меня не касался. В прорву бездонную меня скинули. Сперва меня, а потом и ее, безвинную…

– Как же, говоришь, не касались – ведь кто‑то ж тебя столкнул?

– Опору из‑под ног выдернули, брусом в спину ткнули.

Лицо у менестреля окаменело: сдерживался, чтобы не выдать перед настырной бабою неизбывного ужаса.

– Значит, все ж кто‑то рядышком околачивался?

– Да не так чтобы поблизости… Конечное дело, были. Глазели, тешились.

– Это вестимо – на чужую смертушку поглазеть завсегда найдутся охотники. Только выходит, был среди этих поглядчиков чародей могучий, что тебя от погибели уберег.

– Не водились в той земле чародеи, а то б я знал. Так, ворожейки‑вещуньи пустобрехие, да и те самих себя защитить не способные, когда их окаменывали. Да еще пирлюхи путеводные, коих здешние умники с крэгами‑злыднями путают. Только пустое это, не может такого быть. Твари это насекомые, безвредные, у них и прозвание‑то трепетное, переливчатое, не то что «крэг» – слово тяжкое, падучее; его с губ уронишь – как топором по ноге. А что до пирлюх беззаботных… Одна на плече моем аж в смертный час присоседилась, звоном‑стрекотом от последнего страха заслоняла, да так вместе со мною и сгинула.

– Чтой ты баешь, окстись – ты ж живехонькой!

– Дак, разве это жизнь… Одна жуть еженощная. Она задумчиво оглядела его с ног до головы, покусывая лиловую губу:

– Хошь научу, как от ентого наваждения избавиться?

– А то!

– Ну, ступай за мной.

Она обогнула его, как придорожный столб, и размашисто зашагала по утоптанной тропке, сбегающей от большого просечного пути на полдень, к морю. Харр послушно плелся сзади. Внезапно они остановились – тропинка обрывалась, выходя на гранитный уступ, под которым далеко внизу недвижно застыла темная глубокая вода.