А потом она шагнула вперед и поцеловала его. От нее пахло чем-то дорогим и иностранным, но за ароматом «Шанель», если это были «Шанель», ощущалось волнующее веяние воспоминаний. Что-то всколыхнулось в нем, напомнило о пережитом. А Клаудия между тем спросила о шраме у него на лице.

— А… старая боевая рана. Какая-то индийская кожная пакость. Что, так заметно? Зато ты, рад отметить, совершенно невредима.

— Да? — говорит она. — Вот и хорошо.

— Но у тебя рыжие волосы. А были каштановые.

— Мои волосы всегда считались рыжими. Это ужасно не нравилось маме, помнишь? Как она?

Мы пошли в какое-то кафе и пили крепкий вонючий чай из кружек с толстенными стенками. Я все смотрела по сторонам: Лондон, здания, люди, такси и автобусы — все это было не вполне реальным, как и сам Гордон, словно вдруг проявился выдуманный ландшафт. Только бомбоубежища и развороченный дом с выставленными на всеобщее обозрение каминами и призраками лестниц давали понять, что время и здесь не стояло на месте. Но я по-прежнему чувствовала себя иностранкой, а не вернувшейся домой англичанкой.

Мы поговорили. Мы рассказали друг другу все, что собирались рассказать, о том, что видели и делали, где были, с кем встречались. Я вдумывалась в пропуски в рассказах Гордона, а он, должно быть, вслушивался в умолчания в моих. Спустя час мы вернулись на пять лет назад в прошлое, — точно так же спорили, соперничали, стремились завладеть вниманием друг друга. Я узнала, что у Гордона в Дели был роман с американкой. «Почему ты на ней не женился?» — спросила я. Он засмеялся и ответил, что у него не было времени. Он собирался вернуться к научной работе, которой занимался до войны: отовсюду получал предложения о сотрудничестве и намеревался с головой окунуться в дела.

Спустя год он встретил Сильвию. К Сильвии я его никогда не ревновала. Это было бы смешно. А вот та неизвестная американочка пробудила во мне неприятные ощущения. Примерно с год я время от времени пыталась себе представить, какая она.

Я дожила почти до тридцати лет, и ни один мужчина не уделял мне столько внимания, сколько Гордон. Поэтому, наверное, между нами и возникло то, что возникло. Каждого встреченного мужчину я сравнивала с ним, и все они ему уступали — в знаниях, в остроумии, в привлекательности. Я прислушивалась к себе, не вызовут ли они у меня тот радостный трепет, который вызывал Гордон, но ничего подобного не было. К несчастью, выходило так, что не было человека на земле, который подходил бы мне больше, чем мой брат.

Инцест сродни нарциссизму. В ранней юности, распираемые самомнением и сексуальностью, мы смотрели друг на друга и видели иную ипостась себя. В мужской привлекательности Гордона я видела отсвет себя самой — и по тому, какие взгляды он бросал на меня, понимала, что и в нем происходит узнавание. Мы отражали друг друга, как зеркала — бесконечный ряд уходящих вдаль отражений. Для разговора друг с другом мы использовали тайный язык. Другие люди на несколько лет стали для нас чернью. А мы, двое, были аристократами.

Классная комната переоборудована в танцевальную студию: диван и стулья отодвинуты к стенам, ковер скатан, на стареньком, крытом сукном столике — граммофон.

От Гордона пахнет мужчиной. Прижимаясь грудью к его рубашке, щекоча пушистыми волосами его щеку, она ощущает этот крепкий мужской запах, почти незнакомый, словно и не Гордон это, а кто-то другой. Ощущение очень приятное, и в ней поднимается новое, совсем незнакомое, необычное чувство.

«Медленно, быстро, быстро, медленно… другую ногу, дуралей… давай все снова».

В Кембридже сейчас все увлеклись рэгтаймом, говорит Гордон. Но это же скучно. И чарльстон не лучше. Что скакать как дурачки? Нет уж, единственная стоящая вещь — это медленный фокстрот. И еще квикстеп.