«Хорошо, — суховато говорит Клаудия. — Тогда нам есть над чем подумать. Ты хочешь ходить в художественный колледж в Лондоне или где-то еще? Я отвезу тебя, посмотришь разные университеты. Есть попечительские комиссии, которые регистрируют таких, как ты. С ними надо связаться. Таких, как ты, наверное, немало. И надо купить тебе пальто и свитер потолще, пока не стало еще холоднее. Здесь нельзя одеваться так, как летом в Центральной Европе».

Ну и ну, думает она, кто это говорит?

Так, по мановению Кремля, в мою жизнь вошел Лазло. Я помню забавное удовлетворение, словно бы одну из мойр оставили с носом. Гордыня, гордыня… Я сама была в узоре, который они соткали для Лазло. И что должна была делать я — сорокашестилетняя занятая женщина — для горюющего юнца с художественными наклонностями и не слишком хорошим английским?

— Надо было, чтобы я умер, — говорит Лазло, — надо было, чтобы я умер, как люди в Венгрии.

Он стоит, одетый в пальто, купленное на деньги, которые она заставила его взять (взаймы, как он тут же сурово пометил в записной книжечке). Пальто ему велико, почти до земли прикрывает его худые ноги. Прыщи стали еще заметнее. Он топчется в прихожей и угрюмо смотрит на нее:

— Вы ко мне очень добры. Всегда очень добры ко мне. Я очень благодарный.

— Ну что ж, — говорит Клаудия, — можешь меня ненавидеть, если хочешь. У тебя есть полное право кого-нибудь ненавидеть, а я прямо под рукой.

— Что значит «под рукой»? — брюзгливо переспрашивает Лазло.

Лазло напился. Он уже знает, что такое пабы, и однажды вечером пошел на Кингз-роуд, где затесался в веселую компанию молодых шалопаев. Вернулся он за полночь, и его буквально вывернуло на пол в туалете. На следующее утро он пришел со своим мешочком к Клаудии и сказал, что уходит. Клаудия ответила, что в этом нет необходимости.

Лазло рисует. Он рисует углем на грубой зернистой бумаге из бакалеи за углом, покрывая лист за листом размашистыми изображениями автоматов, танков, падающих людей. Некоторые рисунки Клаудия вешает на стены. «Вот эти — хороши», — говорит она.

«Нет, они нехорошие, — возражает Лазло, — они ужасные, плохие». Когда ее нет дома, он снимает рисунки со стен и сжигает их в мусорном баке. Квартира пропахла гарью. Клаудия говорит: «Делай, что хочешь, со своими рисунками, но поджигать мой дом ты не имеешь права».

Лайза, когда она приходит к ней, с Лазло держится отчужденно. Он предложил сводить ее в парк аттракционов, но она отказалась. «Почему? — спрашивает Клаудия. — Ты ведь хотела покататься на колесе обозрения». «У него лицо в пятнышках, мне не нравится», — шепчет Лайза. В таком случае, говорит Клаудия сквозь стиснутые зубы, ты можешь забыть про колесо обозрения раз и навсегда.

Лазло получил письмо, посланное из Австрии. Это от его тети. Его отец в тюрьме. У него больше нет адреса. Лазло сказал это Клаудии и хотел показать письмо, забыв, что она не знает венгерского. Заметно было, что он плакал. Клаудия попросила его перевести письмо, чтобы ему было чем себя занять. Пока он читает, она думает о том, что для Лазло с этой женщиной связана вся его жизнь, а для нее она — лишь голос. Думает об этом мужчине, которого никогда не видела, обо всей чужой и непредставимой жизни.

Лазло снова напился. На этот раз дома, один. Найдя в его комнате пустую бутылку, Клаудия со стуком водрузила ее на стол в гостиной. «Когда в следующий раз захочешь выпить, — говорит она, — дай знать, я составлю тебе компанию. Я большая любительница виски, но в нашей стране не принято надираться в одиночку.