И с тех пор не может запомнить ничего нового. Его память обрывается на событиях тысяча девятьсот семьдесят пятого года и ничего, что случилось с момента аварии, не сохраняет надолго. Он помнит теорему, которую доказал тридцать лет назад, но понятия не имеет, что ел на ужин вчера вечером. Проще говоря, представьте, что в его голове – одна единственная видеокассета на восемьдесят минут. И каждый раз, записывая что нибудь свежее, он вынужден стереть все, что хранил на ней до тех пор. Таков запас его активной памяти. Ровно час двадцать – ни больше, ни меньше.
Она говорила ровно, без пауз, без каких либо эмоций, явно повторяя все это, как мантру, уже в который раз.
Что такое запас активной памяти на восемьдесят минут, я представляла с трудом. Конечно, среди моих подопечных бывали и больные, но как тот опыт пригодился бы здесь, я понятия не имела. И тут же мысленно дорисовала на карточке Профессора очередную, десятую звезду.
Флигель – по крайней мере, на взгляд из дома – казался совсем заброшенным. Посреди окружавшей его живой изгороди, прямо между кустами фотинии, темнела старомодная калитка. На калитке висел огромный замок, изъеденный ржавчиной и птичьим пометом так, что, небось, и ключа уже не вставишь.
– Ну что ж… Начинать можете с понедельника, то есть послезавтра, если не против! – подытожила дама, давая понять, что все дальнейшие вопросы излишни.
Вот так я и начала присматривать за Профессором.
В отличие от особняка, флигель оказался строеньицем жалким и обшарпанным. Было сразу заметно: строили его наспех. Изумрудно бордовые кусты фотинии, маскируя убогость жилища, оплетали фасад густыми неподрезанными ветвями. Входная дверь утопала в глубокой тени, а звонок оказался сломан.
– Какой у тебя размер обуви?
Это было первым, о чем Профессор спросил меня, едва услышал, что я – их новая домработница. Без поклона, без малейшего приветствия. Железное правило «не отвечай работодателю вопросом на вопрос» я помнила крепко и потому ответила ровно то, что меня спросили:
– Двадцать четыре .
– О… Какое благородное число! – воскликнул Профессор. – Факториал четверки!
Он скрестил руки на груди, закрыл глаза и погрузился в молчание.
– Что такое «факториал»? – спросила я на всякий случай. Просто чтобы понять, зачем это работодатель интересуется размером моей обуви.
– Если перемножишь все натуральные числа от единицы до четырех, получишь двадцать четыре! – ответил он, не открывая глаз. – А какой у тебя номер телефона?
– Пятьсот семьдесят шесть – четырнадцать – пятьдесят пять…
Он с явным интересом кивнул.
– О о? Пять миллионов семьсот шестьдесят одна тысяча четыреста пятьдесят пять? За ме ча тельно!.. Именно столько простых чисел содержится в ряду от единицы до ста миллионов!
Что уж такого «замечательного» в номере моего телефона, я так и не поняла, но в самом голосе Профессора слышалась необычная теплота. Казалось, он вовсе не пытается хвастать своими познаниями, напротив – очень сдержан и требователен к себе. От такого голоса можно запросто впасть в иллюзию, будто в номере твоего телефона и правда зашифровано нечто судьбоносное, а поскольку принадлежит он тебе, то и судьба твоя получается какой то особенной.
Лишь поработав у него какое то время, я раскусила эту его привычку. Каждый раз, когда Профессор не знал, что сказать – или о чем вообще говорить, – вместо слов он обращался к числам. Таков был его способ общения с окружающим миром. Нечто вроде руки для пожатия. А заодно и некая защитная оболочка. Скафандр, который с него не сорвать никому на свете и внутри которого он прятался, точно улитка в ракушке.
До последнего дня, пока я не уволилась из агентства, каждое утро разыгрывалась одна и та же сцена: Профессор открывал дверь, и мы с ним играли в числа. |