Кроме размера обуви и номера телефона, он также спрашивал мой почтовый индекс, регистрационный номер велосипеда, количество черт в иероглифах моего имени и так далее. Вариаций было несколько, но заканчивались они все одинаково: едва услышав число, он тут же старался придать ему какой нибудь смысл. Причем делал это мгновенно и без видимых усилий, упоминая все эти факториалы небрежно, словно бы невзначай.

Но даже после того, как он просветил меня и насчет факториалов, и насчет простых чисел, неизменная свежесть нашей «каждый раз первой» встречи в прихожей продолжала радовать меня по утрам. Что ни говори, а с мыслью о том, что твой телефонный номер что то значит отдельно от самого телефона, куда веселее начинать рабочий день.

Профессору было шестьдесят четыре, и когда то он преподавал теорию чисел в университете. Выглядел он старше своих лет и казался таким изможденным, будто много лет недоедал. И без того малорослый – каких то метр шестьдесят, – он казался еще миниатюрней из за жуткой сутулости. В глубоких морщинах на худой шее темнела вековая пыль, а белоснежная шевелюра торчала в стороны клочьями, наполовину скрывая оттопыренные уши. Говорил он тихо, двигался как на замедленной кинопленке, и чем бы ни занимался, угадать его намерения мне удавалось не сразу.

Тем не менее лицо его, несмотря на страшную худобу, можно было даже назвать благородным. По крайней мере, когда то давно был красавчиком, это уж точно. А решительный, резко очерченный подбородок и глубоко посаженные глаза оставались притягательны до сих пор.

Но каждый день – не важно, сидел ли он дома или в кои то веки все таки выбирался на люди, – каждый день без исключения он был в костюме с галстуком. Три костюма – зимний, летний и демисезонный, – три галстука, шесть сорочек и пальто из натуральной шерсти – вот и все, что висело в его шкафу. Ни свитера, ни домашних штанов. На взгляд домработницы, просто идеальный гардероб.

Подозреваю, что о существовании какой либо иной одежды, кроме костюмов, Профессор понятия не имел. Во что одеваются другие люди, его совершенно не интересовало, а тратить время на такую бессмыслицу, как забота о собственной внешности, просто не приходило ему в голову. Проснуться поутру, открыть шкаф и надеть тот из костюмов, что уже вынули из пластикового пакета после химчистки, – вот и все, на что он позволял себе отвлекаться. Каждый из трех костюмов – темных и таких же потрепанных, как он сам, – сидел на нем естественно, будто вторая кожа.

И все таки главное, что в его внешности сбивало с толку при первой встрече, – это бесчисленные записки, прицепленные скрепками к его одежде. Бумажки свисали откуда только возможно – с воротника, манжет, карманов, подолов, петель для ремня и для пуговиц. Каждая скрепка собирала ткань в отдельные морщины, отчего весь костюм казался здорово перекошенным.

Были тут и странички из блокнота, и случайные обрывки бумаги; некоторые совсем пожелтели, а то и расползались от старости. Но на каждой что нибудь написано. Чтобы это прочесть, приходилось наклоняться к нему как можно ближе и прищуриваться. Довольно скоро я сообразила: если человек пишет самому себе напоминания: «Моей памяти хватает только на 80 минут, а успеть нужно то то и то то»,  идеальной витриной, которую он никогда не упустит из виду, может быть лишь одна вещь на свете: его собственное тело. Хотя, конечно, привыкнуть к такой внешности будет сложнее, чем отвечать в сотый раз на вопрос о размере моих башмаков.

– Ну что ж, заходи… Я должен поработать, так что компании тебе не составлю. Делай все, что считаешь нужным! – сказал Профессор, небрежным жестом пригласил меня в дом – и скрылся в своем кабинете.