Внезапно Колька закричал во сне. Снова зона приснилась. Никитична от неожиданности вздрогнула, испугалась.

  —   Нервы у него слабые, больные памятью, от того визжит по ночам. Будит нас с Димкой. Раньше не хуже тебя подскакивали, теперь привыкли и даже вниманья не обращаем. Врачи говорят, что эту болезнь только время лечит. Нужно много лет, чтоб забыл, если снова на зону не загремит.

  —   Совсем разлюбила его! Что несешь, полоумная?— упрекнула мать.

  —   О чем ты завелась? Какая любовь? Она лишь призраком проскочила, мы ее и не увидели толком. А то, что пережито, только горем назовешь. За такое не любить, лишь ненавидеть нужно.

   —  Смирись. Гляди, какой взрослый сын у вас вырос. Скоро ему в армию. Взрослым станет. А вы сами еще не жили...

   Катька, увязнув в воспоминаниях, убирает со стола остатки ужина, моет посуду. Пора идти спать. Но внезапно на кухне появляется Колька, пить захотел, попросил квас и, выпив залпом целую кружку, присел к столу:

  —   Слышь, Кать, давай я тебя с работы встречать буду! — предложил совсем серьезно.

  —   С чего бы? Сам говорил, что мне даже медведь в тайге среди ночи дорогу уступит. А потом свою медведицу до конца жизни несравненной красавицей называть будет.

  —   Нет! Тебя на волчьей тропе, что к деревне ведет, ставить надо средь зимы во время гона. Ни одна зверюга мимо тебя не проскочит, все воротятся, какими бы ни были голодными. С перепугу выть разучатся, заикаться станут!—хохотал Колька и добавил:

  —   Но я с тобой сколько лет мучаюсь. Уже привык! Потому что второй такой Оглобли ни у кого во всем свете нет! А вдруг кто позарится? Сопрет, чтоб гостей отпугнуть от дома. А мне как быть? Сама видишь, никто из друзей не заглядывает, даже мухи выскакивают в форточки.

  —   Это от твоей вони. Ее ни одна живая душа не выдержит.

  —   Ты той душе деньги покажи, какие получаю. Мигом про вонь забудет. Короче, я предлагаюсь в провожатые. Уламывайся, пока я согласный. Все ж через весь город тебя поведу! Во будет смеху, мужик кикимору заклеил. И ведет, как под охраной!

   —  Ты на себя глянь, черт корявый! На тебя ни бабы, ни бабки в деревне не оглядываются. Ты ж страшнее пугала в огороде!

  —   Во разошлась, Оглобля! Если б ни ночь впереди, по соплям бы нащелкал дуре. Но потом попробуй, уломай лечь в одну постель. Брыкаться, лягаться станешь, как дикая! — внезапно умолк, побелел, услышав милицейский свисток, а потом и выстрел неподалеку от дома.

   Катька прильнула к окну.

  —   Интересно! Кого-то поймали.

  —   Линяй, дура! Какое тебе дело!—оторвал вглубь кухни, прижал к себе бабу. Та невольно почувствовала, как неудержимо дрожат руки мужика.

   А утром, едва Колька пришел на работу, его срочно увезли в милицию.

   —  Колька! Ты где набедокурил? Или кого по случайности в толчок смыл, не глянув званья? — спросила кассирша.

   —  Ни в зуб ногой! — ответил растерянно, но его подталкивали в спину, торопили:

   —  Шустри, Огрызок! Там наши с тобой побазлают! — вели оперативники мужика к машине.

   Человека сразу ввели в кабинет к следователю, там уже сидел Остап.