—  А ты не поддавайся им, не кланяйся всякому говну. Подумаешь, интеллигенция, а жопу все равно пальцем вытирают. Ну, скажи, чем они лучше нас? Мы всегда и везде выживем, потому что никакой работой не гнушаемся. Они ни хрена не умеют кроме своего дела. Их любая беда, что тростинку ломает. Не празднуй этих придурков, докажи, что ты не хуже! — советовали ей.

   —  Главное, добейся росписи и регистрации ребенка на фамилию мужика. Тогда они обязаны будут прописать малыша, а вместе с ним и тебя. Иного хода нет. Вот тогда ты задышишь на равных, и грозить перестанут. Ну, а пока не вылупайся, не спорь, добейся своего тихо, а уж потом обоим покажешь зубы.

   —  Свекруха вряд ли согласится прописать. Она даже не разговаривает со мной. Я к ней подойду что-нибудь спросить, она отворачивается, уходит, делает вид, что не заметила. Кольке пожаловалась, он и вовсе оттолкнул, обругал и не велел на мамашку вязгать, пообещал за такое зубы в задницу всадить.

   —  Придется проучить его, чтоб не грозил.

   —  Это как? — спросила Катька.

  —   Молча! Каталкой по башке!

  —   Да ты что? Меня тут же в окно выкинут. Ни свекруха, ни мужик того не потерпят! — испугалась Катька даже предложения.

  —   А когда тебя мужик по морде щелкает, это можно?

  —   Он в своем доме. Я там покуда никто.

  —   Это пока! Потом свое с лихвой возьмешь,— успокаивали бабы.

   Катька терпеливо молчала и ждала. Ее живот рос с каждым днем. Бабу мучили изжога, тошнота, но дома никто не обращал внимания на Катькины недомогания. Однажды она пошла в ванную и услышала, о чем говорили на кухне Колька и Евдокия:

   —  Другая на ее месте уже давно ушла бы в деревню. А эта, как клещ вцепилась в нас. О деревне и не вспоминает,— фыркала Евдокия.

   —  Как от нее избавиться ума не приложу,— сетовал Колька.

  —   А ты не общайся.

   —  Так я уже и так, даже спим врозь! Не разговариваем неделями. Она все равно не уходит никуда. Вот навязалась чума! — злился мужик.

  —   Да уж, цепкая стерва попалась! Вчера подошла ко мне, хотела свою зарплату отдать. Я отвернулась, отошла от нее, другая поняла б, а эта снова пристала, мол, возьмите на продукты. Ответила, что не нуждаюсь ни в ней, ни в ее деньгах. Только тогда отстала. Ушла в свою комнату, морду руками закрыла. Может, предложи ты ей уехать в деревню. Пообещай алименты, помощь ребенку. Только пусть уйдет. Не могу видеть и простить хамку.

  —   Мам! Я делаю все возможное, чтоб от нее избавиться. Но не получается. А вышвырнуть без причины нельзя. Милиция вернет, сама знаешь. Бить не могу, она беременная. Тут же под статью попаду, а стерва сразу всего добьется. Вот и жду повод, чтоб мог ее вышвырнуть,— признался Колька.

  —   Что станем делать, когда ребенка принесет? Меня ужас берет заранее!

  —   Мам! Ведь он наш, с ним уже не выставишь за дверь. Нас никто не поймет. Придется смириться. Я не хочу, чтоб люди пальцем на нас показывали и судачили по всему городу. Придется привыкать. Как-то живут другие. Поверь, у них тоже не все гладко.

  —   Ладно! У нее до родов еще четыре месяца. Чего заранее переживать? За это время всякое может случиться...

  —   Ты о чем? — насторожился Колька.

   —  Оступиться может, упасть, или на нервной почве выкидыш получится,— выдала потайную мечту Евдокия.

  —   Мамка! Как далеко ты зашла в ненависти! Родному внуку желаешь смерти! Вот такого не ожидал!

  —   Ну и задыхайся с нею в вонючих пеленках и горшках, в криках и визгах.