— Прости. Прости. Поверить не могу, что я это сказала. Я сама во всем виновата. — Я целую его ладонь. — Прости, Джек.

— Хорошо.

Я подношу его ладонь к своей щеке и прижимаюсь к ней лицом. Она такая гладкая.

— Как думаешь, Уильям пойдет с нами на Марш памяти? — спрашиваю я.

— Что?

— Ну, Марш памяти. Моя мама только что звонила и спрашивала. В следующее воскресенье. Двадцать девятого, в високосный день. В последний день февраля.

Джек не отнимает руку, но и не гладит мою щеку.

— Ты по-прежнему хочешь, чтобы он пошел?

— Мне нужно, чтобы он пошел…

Честное слово. Я хочу, чтобы мы все трое были там, даже Уильям. Особенно Уильям. Таким образом я смогу показать ему, что пытаюсь все исправить, пытаюсь стать мачехой, которая ни за что не бросит ребенка в ледяную воду. Мачехой, к которой можно обратиться, если ты испачкал штаны. Если Уильям пойдет с нами, я начну восстанавливать свою жизнь и нашу семью.

Я объясняю это Джеку. Он, кажется, не уверен, но говорит:

— Уильям пойдет.

— Но Каролина сказала, что мне больше нельзя брать его в парк.

— Это не ее дело.

Глава 25

Вечером в воскресенье, двадцать девятого февраля, мы с Джеком и Уильямом едем к Земляничным полям и черно-белому круглому мемориалу «Битлз», откуда начнется Марш памяти. Будучи человеком добросовестным и законопослушным, я зарегистрировалась онлайн, пусть даже ради этого мне потребовалось написать имя и дату рождения своей «бесценной малютки». Я заплатила двадцать долларов взноса, по максимальному тарифу, но отказалась от фирменной футболки и свитера.

Понятия не имею, много ли народу собирается участвовать. Пока мы идем вдоль парка, в сторону Семьдесят второй улицы, я посматриваю на прохожих, пытаясь угадать тех, кто тоже хочет присоединиться к Маршу памяти. Меланхолического вида женщина вполне может быть одной из нас, но когда она заходит под элегантный козырек отеля «Лангхэм», в теплое сияние вестибюля, я напоминаю себе, что есть и другие причины для уныния, кроме потери ребенка. Мы заходим в парк вслед за двумя блондинками в лыжных куртках. Хотя они бодро болтают и на ходу прихлебывают кофе, это участницы Марша памяти.

— Это твои ворота, Эмилия, — замечает Уильям.

— Что?

— Это Женские ворота. Они так называются. Вход на Семьдесят второй улице называется Женскими воротами.

Я не в силах наслаждаться болтовней Уильяма. Ценю, что он многое знает о парке, который я так люблю, но сегодня я слишком взволнована и не могу разделить с ним его радость.

Земляничные поля заполнены людьми. Их слишком много, чтобы с комфортом расположиться вокруг мемориала, поэтому они занимают площадку позади скамеек (летом там травянистая лужайка, а сейчас, зимой, просто участок утоптанной земли). Некоторые стоят совсем далеко, возле обнаженных скрюченных глициний. В центре мозаики — женщина с листком, она отмечает пришедших. Вокруг змеится длинная очередь, а еще две женщины роются в огромной картонной коробке у ее ног.

— Я пойду запишусь, — говорю я Джеку.

Добравшись до «головы» очереди, я уже сожалею о том, что пришла. На Земляничных полях холодно и неуютно, люди слишком ласково улыбаются друг другу, а некоторые женщины надели поверх курток огромные футболки с надписью «Марш памяти». Они циркулируют в толпе, предлагая носовые платки. Большинство участников прикололи к одежде огромные белые звезды с написанными на них именами. Возможно, я единственная, кто считает, что они неприятно схожи с желтыми звездами времен нацистов.

Пока стоим в очереди, я читаю имена на звездах у соседей: «Джейкоб, 12.