Они вышли, прошли по коридору и оказались в большущей комнате. Со множеством окон. И со шторами на них.

— Какое противоречие. Это, видимо, безумно светлая комната. И в то же время — все эти занавески, шторы… — Слава стояла лицом к стене с огромным зеркалом в позолоченной раме, с антикварным буфетом под ним, наполненным хрусталем, серебряными подносами, ведерками, тысячью мелочей. — Как… — она не закончила, потому что не совсем поняла свое впечатление: буржуазно, мещански, богато?..

В зеркале отражалась картина с противоположной стены — хорошая работа, в шикарной раме. Другие стены тоже были в картинах.

— Твоя мать любит живопись?

— Моя мать любит все, что дорого.

— А ты? — Она глядела на Вильяма чуть прищурившись, ожидая, будто он должен был дать ей решающий ответ.

— Я не люблю ее стиль. Удовлетворена?.. Пойдем, выйдем. Туда, где я люблю. Пока еще.

— Что-то должно там измениться? — Слава пошла за Вильямом, обойдя маленькие, хрупкие стулья, ступая по мягкому ковру.

На диване, среди множества подушечек лежала забытая рыжей, видимо, книга Трумана Капоте. «Конечно, она читает его книги, воображая, что тоже принадлежит к светским дамам, «лебедям», думая, что это немного о ней…» — скуластая девушка хмыкнула, но Вильям открыл двери главного входа в дом, и она замерла от неожиданности.

Громадный дуб стоял посередине. Чуть левее от открывающегося перед домом участка, но, конечно, он был центром. Неподстриженная трава, мелкие колокольчики, дикие ромашки тут и там, все это клонилось к подножию дуба, плыло будто к нему. Преклоняясь. Ветви дерева были почти без листьев, и эта голость делала дуб страшным. Торжественным. Солнце стояло невысоко и проглядывало сквозь ветви. Его можно было принять за луну. Оно светило бело-перламутровым, осенним, чуть прозрачным светом. Слава разглядела тропинки из разбитых кирпичей, сквозь которые прорастала трава и желтая, как измена, мать-и-мачеха. Кусты были высажены оградой. Но Слава уверенно представила, что за ними есть и настоящая. Чугунная.

— Подожди, я возьму себе пива. — Вильям ушел в дом, а Славка шагнула на дорожку из битого кирпича и с нее — в неподстриженную траву.

В Лос-Анджелесе, где символом города помимо смога и вечного движения фривеев мог быть такой же вечный, с утра до вечера, треск подстригающих траву машин… здесь эта трава была оставлена… быть.

Вильям вернулся и, обогнув дом, они вышли к бассейну. На одном его краю стояли металлические резные скамейки и стол — белая краска трескалась. На другой стороне, прямо под ивой, роняющей листья в воду, стояло металлическое же кресло. На самом краю, падая почти в воду, как и листья.

— Здесь так мистично… Знаешь?.. Конечно, поэтому тебе и нравится здесь, — она села на скамью и обернулась: дуб был сзади, но все равно влек к себе, оставаясь главным. — Я бы сняла здесь фильм… Здесь и так, как в фильме. Было бы очень странно, — она сделала кольцо из пальцев и посмотрела, как в объектив камеры, «пройдя» полукруг бассейна и остановившись на Вильяме.

— Сколько лет ты живешь в Америке? — Вильям открыл банку пива, и шипучая пена заполнила полстакана.

— Ох, полжизни!.. Представляешь?!

— Ты уже успела три раза выйти замуж.

— Да, вечный поиск.

— Разве для этого надо выходить замуж?

— Для меня, видимо, надо. Таким образом я конкретно фиксирую неудачи. А вообще, я, видимо, женщина в первобытном смысле. Цивилизация и прогресс меня сбили столку.