Рубашка плотно обтягивала его спину… Пятнадцать ударов в барабан объявляли о смерти Тибальда, заканчивая такт шестнадцатым — аккордом оркестра… Ее лицо было между его плечом и ухом. И она смотрела на край бассейна, где стояли облупленные стол и кресло, где в фильме металось «рыжее животное». «Выеби меня, выеби… Ты знаешь такие русские слова? Такие ужасные, страшные слова… Такие смертельные слова…» У нее в голове промелькнула целая тирада — что да, конечно, они смертельны, потому что сейчас, в наше время, секс может быть смертелен, и как хорошо, она, в конце концов, сможет умереть, и не надо больше будет бороться неизвестно за что, за выживаемость, а ради чего выживать… все равно стихи никто не читает, а рожать детей нес кем… Она зажмурилась, как отдирая корочку с царапины, когда он медленно и туго входил в нее, и выдохнула, облегченно, когда он был в ней. И в этом была какая-то тоска жуткая. И ей было важно, что вот сейчас это происходит. А не как всегда, уже в прошедшем времени думая, произошло… Вильям приподнялся на руке, потонувшей в листьях, и она видела уже только его белую рубашку, вздрагивающую от быстрых движений, не успевающую уже приближаться-отдаляться из-за быстрых и коротких волн. И он вливался уже в нее, а она торопилась прижать его к себе. Чтобы он лег на нее, чтобы его лицо было между ее щекой и плечом, а ее рука на его затылке с короткими волосами. Чтобы стать миллиардным символом Земли, увиденным сверху, глазами другой Галактики.

Она держала руку на его затылке и видела себя маленькой, провожающей своего брата в армию. Он был в автобусе с парнями, уезжающими в армию. И они наклонялись внутри автобуса к окнам, улыбаясь провожающим, и кругом были их коротковолосые затылки. А маленькая Слава махала ему рукой, и он улыбался грустно. Не ей, а девушке, невесте, которая не дождалась, конечно. А потом маленькая Слава зло и радостно в то же время напевала, открыв дверь другой девушке, не успевшей на проводы и вообще опаздывающей к нему: «А он ушел в армию! А он ушел в армию!» Радостная, что он не достался ни этой девушке, ни невесте. Никому. А только армии.

Вильям встал, чуть отвернувшись, застегнул брюки и посмотрел на скуластую девушку, так и лежащую на куче листьев — черная полоска трусов обвивала ногу, к ляжке прилипли листья и на щеке у нее были грязь и листья. Он хотел было сказать ей, что у него было ощущение, будто она хочет отомстить ему, хотела. За тогдашнее присутствие его матери, и что, в таком случае, можно было это делать во время фильма, было бы более символично. Но тут же он как-то ясно подумал и представил себе: «может, мы еще сделаем… Перед ней живой». Он на секунду зажмурился от ужаса, и, будто отгоняя от себя этот образ, протянул руку Славе. Она встала и отряхивала платье, опустив голову. Он взял ее за подбородок и, приподняв ее лицо, поцеловал. И она смотрела на него, все так же слегка наклоняясь вниз — снизу вверх. «Мужчина ниже женщины не может взять ее за подбородок, не может так поцеловать… Еще поцелуй меня так, еще…» — думала она. И наверное, у нее в глазах было столько просьбы об этом, что он рванул ее к себе, и они стояли так, целуясь, будто после долгой разлуки, будто наконец-то встретившись. Но тут же стало неловко, волна эта прошла, заряд электричества спал… Слава подошла к перилам и, взявшись за них, стала подниматься. Он успел рукой провести по ее талии, вниз к бедрам, вспоминая «зигзаг».

— Почему ты живешь здесь, в одном доме со своей… со своими родителями? — Они были уже в его комнате, Слава сидела в кресле, и Вильям убирал экран. — Расскажи мне про свою мать. Она странная, да? — сказав это, она подумала, что ненавидит его мать, как ненавидит женщин вообще.