— Мое спасение — это вы. Встречи с вами. Вот эта книжечка. — Она подняла вверх книжку с адресами АА митингов. — Я не знаю, сколько в ней адресов… — кто-то закричал цифры, — но все эти тридцать дней, три, а то и четыре раза в день я ездила на встречи. И сегодня, после этой вот встречи, еду. И буду ездить всю жизнь. В этом и в Боге мое спасение.

Все аплодировали. Председатель поднес торт, и под нестройное пение, под хлопки именинница потушила свечи на нем.

Все встали на молитву. Взявшись за руки, неровным кольцом по всему залу, кто-то закрыв глаза, кто-то закинув голову назад — «Господи, дай мне безоблачность принять то, что я не могу поменять, силы поменять, что могу, и мудрость познать разницу. Аминь». Соседка справа крепко сжала Славину ладонь: «Спаси и сохрани нас Бог!» — с участием прошептала она, глядя Славе в глаза.

В одиннадцатом шаге Анонимных Алкоголиков — все двенадцать были напечатаны на задней обложке книжечки с адресами, — говорилось о том, как «через молитву и медитацию мы продумали об улучшении сознательной связи с Богом, как мы понимаем Его…» Последнее это добавление не помогало Славице избавиться от ощущения присутствия именно Бога, Иисуса Христа, от сознания, что все просят Его, Бога, помочь им. И на Него надеются. А у нее не было даже той малюсенькой, но неистребимой искры веры в Бога, остающейся с детства. Нет… Было воспоминание, приходящее иногда из черной какой-то глубины памяти, так никогда и не вырисовывающееся четко, а всегда остающееся будто за фильтром, за тонкой сеткой. Воспоминания о доме недалеко, в часе езды, от Титограда. У истоков речки Морачи. В Черногории. И о девочке, местной, учившей верить Богу.

Палец Аны у губ — тихо… А в доме и так тихо. Все ушли в каньон Платие, ловить рыбу на Мораче. И так тихо все в доме, что слышно биение своего собственного испуганного сердца и половицы в старом доме Аны, кирпичного цвета половицы, оказываются такими звучными. Каждый шаг под нестройный их аккомпанемент-скрип. Каждый шаг в угол комнаты бабушки Аны, где висят образа, иконы и где всегда горит огонек лампадки…

Почему-то она казалась грязной — икона Святого Георгия. И Божья Матерь с Христом была в сальных пятнах. И на обоях, рядом, было сальное пятно. Это сестра Аны сделала. Она, чтобы хвост себе завязать, затягивала волосы на макушке одной рукой, другой обматывала вокруг них ленту и потом, уже держа два конца ленты, прижимала макушку свою, хвост, к стене и завязывала тогда свободными руками бант. Каждое утро эта церемония проделывалась… поэтому и пятно было. Около Божьей Матери. А Святой Димитрий был с луком и стрелами, с мечом… А у Аны волосы были заплетены косой. Ее бабушка заплетала. Бабушка ее была всегда в черном, и только платочки менялись, смягчая или все-таки нет, не смягчая, лица беззубой и с мясистым носом старухи. АСлавица ее поэтому и боялась — из-за ее носа.

Ана шевелила губами, шепча молитву. Славица все хотела ей крикнуть: «Да говори же громче, Ана! Я же ничего не понимаю!», но почему-то никогда, никогдашеньки не крикнула она, ни даже попросила, нет… Ана вдруг останавливалась, испуганная — кошка прыгала с печки, с лежанки, глухо на скамью «ууух», на пол «уххх»… Они боялись молиться? Они же были в Черногории, в центре веры, в Государстве. Как в Ватикане, наверное. К Владыке приезжали отовсюду, ручку поцеловать… Слава запомнила из молитвы только «Отче наш… на небеси…» и что-то про святого Георгия. Наверное, потому что отца ее звали Георгием. Хотя не было уже отца, Славе уже было лет шесть… Ана крестилась, и Слава повторяла за косо глядящей Аной, наклоняя голову. Ей так не хотелось целовать икону за Аной! У нее даже голова тряслась от страха, и дрожь потом переходила на губы — только бы не дотянуться ими, только бы не коснуться, хотя бы на миллиметрик воздушный… А Ана хмуро глядела, и глаз ее правый еще больше косил.