А потом Ана вставала на постель своей бабушки и тянулась к шкафу. На нем были составлены чемоданы, а между ними хранилась бутыль с черно-коричневой жидкостью. Бутыль была закрыта пробкой, чуть обрезанной со всех краев, иначе не вошла бы в горлышко… И еще там был пакетик с печеньем. Специальным. Это все было из церкви бабушкой принесено. Потому что рядом не было церкви и каждый раз надо было просить кого-то везти в церковь. И вот у нее все это было туг, на шкафу освященное в церкви. И была там ужасная ложка. Надо было съесть печенинку — причаститься — и запить черно-коричневой жидкостью из страшной, как казалось Славице, ложки в руке Аны. И Славица закрывала глаза и ждала прикосновения ложки к губам, и всегда тошнота подступала к горлу, и во рту становилось сладко-пресладко, как перед рвотой, и челюсти сводило будто судорогой. Потому что хоть и закрыты были глаза, внутри, на изнанке века, вырисовывалась эта ложка и беззубый рот бабушки Аны, шамкающий, трясущийся, заглатывающий жадно эту ложку.

Все были атеистами в семье. Это сейчас мать Славицы, на старости лет и будто с разрешения, стала ходить в церковь, молиться и ставить свечи за спасение души Славицы, брата ее Драгослава и всех сербов. Хотя… она вот тайно крестила же Драгослава, а? Может, потому что тот родился во время войны и отца рядом, во время рождения сына, не было. Он воевал, был в партизанах, потом на фронте. А когда Славица родилась, он был коммунистом, и ни о каком крещении и речи быть не могло. Речь уже была о разводе, вот о чем.

Долгие годы она ездила летом в этот дом у Морачи. Да и зимой они приезжали в Подгорицу, потому что Тито хоть и любили, старые люди все равно называли город по-старому, и их кто-нибудь отвозил к дому. На горах лежал снег, и Славице даже больше нравилось там зимой. Все было суровее. И даже магистраль над рекой, издали она казалась опасной тропиночкой, как на фотографиях, которые у Славицы были собраны в конверте, фотографии из детства. Но ни одной не было как-нибудь, хоть чем-нибудь связанной с религией. Ведь там же были монастыри кругом, церквухи… А у Славы были фото Морачи в тумане или после дождя — мутной, страшной. Или в каньоне, среди камней и скал она извивалась, бушевала, кипела… И мальчишки в ней купались. Жуть, какая холодная она была в верховьях, в горах. А около дома росли яблони, и ужасная бабушка Аны и бабушка Славицы варили варенье из яблок, которые падали в траву, ранние самые. Получалось повидло. И его мазали на блины…

Ей казалось, что в Америке слишком много Бога. Нельзя было красиво выйти замуж без Бога. Потому что, если не в храме, то в даун-тауне, в суде, стоишь в очереди с мексиканцами, чтобы тебя зарегистрировали. Нельзя красиво встретить Новый год, потому что все отмечают Рождество и даже выкидывают елки к Новому году. Из-за повсеместного присутствия Бога Америка иногда казалась такой провинциальной, отсталой… Хотя католицизм и протестантство были куда более гибкими религиями, чем православие. От православия веяло какой-то дремучестью и забитостью, перед чем надо дрожать в страхе, причитая «Господи прости, Господи прости, прости Господи, споди… споди…» И если и можно верить только из одного страха, то у Славицы вообще преобладала… брезгливость! Ложка эта жуткая из детства! В современной же американской церкви все было доведено до телевизионной истерии и опошлено до бесстыдства пастора, телесвященника, заливающегося слезами и потом орущего на всю страну, раскаиваясь в том, что кого-то… выебал!

К приходящим на АА митинги не по собственной воле, а потому что назначила полиция, относились с недоверием. Вот они все стояли в очереди к председателю собрания — чтобы тот отметил их присутствие на карточках. У кого зеленые, у кого розовые. Эти люди никогда не задерживались, а поскорее спешили к своим машинам.