Но они пока выходят из комнаты с подарками и выключают свет. Все как обычно каждый месяц: она жалуется на персонал, менеджмент которым затормозил на карантине, а Ксюша рассказывает о редакционных проблемах и болезни N. Их роли расписаны, как в ситкоме, и иногда Ксюше кажется, что ее прикрепили к полу невидимой пружинкой или шарниром и она только и повторяет, повторяет, повторяет все то, что записано на маленькой машинке в ее голове. Все для того, чтобы другая машинка, в глубине ее живота, не проснулась.

– А что с N.?

– А что с ним? Карантин.

– О.

И Ксюша рассказывает о том, как приходится дважды перемывать посуду или договариваться о раздельном завтраке, обеде, ужине; и как она боится прикоснуться к нему ночью, хотя прекрасно понимает, что, если бы могла заразиться, – уже заразилась бы. О маме, которой возит лекарства в Подмосковье, как возила и во время всеобщего локдауна, когда всем было наплевать на пропуска.

Час за часом. Пьют, говорят. Ксюша развертывает контурную карту жизни, чтобы она могла достать фломастеры и покрасить то, что покажется ей наиболее интересным.

– Как можно брать интервью у наркоманов?

– Да представь себе, можно. Обычные люди.

– А если он соврет чего нибудь?

– Это тебе обычно врут на интервью, у меня работа другая.

У нее красные, чуть влажные губы. Но это не от помады, всегда были такие. Красные и влажные. Настает ее очередь говорить, и она делает это так, как не умеет больше никто: словно ведет подкаст об успешной жизни. Не страшно брать интервью у наркоманов, страшно брать интервью у бывших, когда ты не знаешь, что договаривалась об интервью с ними. Она перечисляет список своих достижений по работе, цены на мандарины и айву в Абхазии, прогулки с «миленьким» хозяином студии на «эйрбиэнби», целый ряд тиндер дейтов, большая часть которых оканчивалась недопитым просекко, и все это самодовольное, даже чуть высокомерное бахвальство слетает с ее красных губ, и у Ксюши рождается нехорошее чувство внизу живота, чувство, которое следовало бы давно оставить в покое, но она не может и знает, что не может. И Ксюша будет приходить снова и снова в этот бар, чтобы увидеть, как источают эгоизм эти красные губы, и она тоже знает то, что знает Ксюша. И точно так же обе знают, что часа через четыре загорится красный свет, и они обе уйдут, не перейдя ту черту, за которой лежат разбитая в осколки посуда, разорванные открытки и стертые из истории переписки.

Теперь – ритуал, просто ритуал. И как любой ритуал – не потому что нужен, а просто ради самого ритуала.

Расходятся, как всегда, под утро, когда меньше всего штрафуют за отсутствие маски на лице и можно вздохнуть спокойно. Воздух свежий и чуть морозный, как духи «Анна Каренина». По дороге домой на «убере» Ксюша вспоминает, что забыла купить кошке ошейник, и открывает страницу онлайн заказа. Но потом передумывает.

Дома все тихо. На столе недопитый ковидный чай с этикеткой от пакетика на коричневой ниточке. С лампы свисает улыбающаяся тыква. Ксюша хочет улыбнуться ей в ответ, но не находит в себе сил. Не находит сил даже убрать полуботинки в шкафчик для обуви. Просто отшвыривает в сторону. Потом стоит на кухне и, качаясь на одной ноге, пьет соевое молоко прямо из бутылки. Кошка нарезает круги вокруг ее лодыжки, словно пытаясь понять, куда делась вторая нога. А вот она, лови, только не порви колготки, как в прошлый раз.

N. лежит на своей стороне разложенного дивана. Худой, похудел еще больше. Лопатки словно две змеи. Проводишь вдоль позвоночника пальцем и боишься, как бы не пошевелились. Но тепло глубокого сна гораздо приятнее, чем ее холодные с улицы пальцы.

Ксюша накрывает его одеялом и ложится рядом. Прямо так, в одежде. Она переоденется в пижаму, но пять минут можно и полежать. За это пока не сажают.

Достает телефон и смотрит открытые вкладки браузера.