– Толкается, – пожаловалась Вилечка.

– Ты почти к столу, – сказала Маша, – я сейчас грибы дочищу, будем жарить.

Герман протянул свой пакетик:

– Вот еще – почисть!

Вилечка занялась с Динкой. Та скакала вокруг нее и громко лаяла. Потом отбежала к лесу, вернулась с палкой, сунула ее Вилечке в руку – покидай.

Пока Маша чистила грибы, Герман сидел рядом и расспрашивал:

– Ну как оно было?

– Как я и предполагала, – негромко отвечала Маша. – Еще в прошлом году Вилечка подарила фотографию Виктору. А тот ее потерял. Как она оказалась у Людки, не знаю, но это не важно. – Герман слушал внимательно. – А потом, в марте, Людка приехала и навела порчу на Вилечку.

Герман поперхнулся:

– Но зачем?

– Ты не понимаешь. Сколько я себя помню, она мне страшно завидовала, хотя за что? У нее мать жива была. Но больше всего ее точила зависть, что я за тебя замуж вышла. Все эти годы она копила злость.

– Как же так можно? – Герман был поражен. – Вы же сестры! А ненависть, как к чужой.

Маша усмехнулась:

– Ты не прав! Самые страшные и непримиримые войны, как правило, между родственниками. Ты представить не можешь, сколько ненависти у моих родственничков накопилось. – Она рассказала, как сняла порчу с Вилечки и что это стоило тетке Евдокии глаза. Как Людка начала гадить соседней деревне, пытаясь поднять ее против Маши с Вилечкой, но сейчас не прошлый век, народ пограмотней чуток, и Маше удалось все нагаженное Людкой исправить. Герман вспомнил слова Воробьева. Вот, значит, как Маша спасла колхоз. А потом история с кабанами. Угадать, почему вдруг стадо приперлось, Маша не могла, но на всякий случай обвела вокруг избушки круг ивовым прутиком и набормотала заговор стены, от которого не только кабаны бежали подальше, но и мыши, и комары, и слепни, и даже рыба отошла. Приходилось теперь метров за двести уходить по берегу донки закидывать.

Маша копнула на огороде пару кустиков, помыла молоденькой картошки, повесила вариться в котелке над костром. В избушке на буржуйке шкварчали в сковородке грибы. Герман разобрал рюкзак, сказал:

– Остальное вечером Васька привезет.

– О! Ты с Воробьевым познакомился? – догадалась Маша. – Ну, как он тебе?

– Нормально, – ответил Герман. – Правильный мужик.

– Да, на редкость порядочный человек, – серьезно подтвердила Маша.

Герман вытащил из рюкзака палатку:

– Натянем?

– А зачем? Нам что, в избушке места мало?

– Честно? Маловато будет!

Они растянули маленькую двухместную палатку, потом сходили наломали лапника, постелили под палатку, а Герман ртом накачал матрац, отдышался и сказал:

– Все мое ношу с собой – omnia mea mecum porto! – добавил по-латыни. – Я тут буду… – Он обнял Машу, притянул к себе за талию, заглянув в глаза, спросил, понижая голос: – Придешь?

– Обязательно!

Вилечка, вернувшись с Динкой от леса, так и застала их обнимавшимися у палатки.

– Мам, пап, грибы сгорят!

Не сгорели.

Ночью в палатке Герман сказал:

– У тебя шершавые руки. Я отвык.

– Так ведь все на мне, и дрова и огород. Кстати, ты скажи Виленке, чтоб она бандаж носила, а то хорохорится, а потом будет мучиться с растяжками.

– А что, не хочет?

– Не понимаю, стыдится чего-то. А с голым пузом бегать не стыдится.

Герман покрутился, устраиваясь поудобнее, после московской постели надувной матрац на лапнике – это далеко не перина.