-  Хорошая цифра, - согласился Росин. - Три года назад мы ливонцев семью сотнями кованой рати встретили, и вырезали, почитай, до последнего.

    -  То не Ливония на вас шла, - покачал головой опричник, - а дерптский епископ и сын Готарда Кетлера сотоварищи. И шли не воевать, а в набег короткий. Что встретили и положили их на лужском льду, за то честь вам, хвала и слава. А вот для серьезной войны семи сотен бояр мало.

    Он с достоинством осушил кубок до дна, неторопливо съел пряженец с грибами и капустой, после чего продолжил:

    -  Как знакомцы и купцы сказывают, Рижское, Курляндское, Эзельское и Дерптское епископства все вместе способны выставить до четырех тысяч воинов. А коли стены всех замков и заставы оголят - то все шесть. Орден Ливонский, хоть и слаб стал, но шесть-семь тысяч тоже выставить сможет. А коли всех способных меч поднять соберет - то и десять. То есть, против нас в Ливонии до тринадцати тысяч ратников окажется самое большее, а в реальности, на поле против наших трех тысяч до девяти тысяч ливонцев может выйти.

    -  Понятно, - согласно кивнул Росин, мысленно похвалив себя за правильность расчетов. Девять тысяч врагов - это конечно, не пятьдесят, восемьдесят, а то и сто двадцать тысяч всадников, каковые силы обычно выставляли уже покоренные или не совсем ханства, но и за их уничтожение тоже кровушку придется проливать, чего царь делать без крайней нужды не хотел.

    -  Девять против к трем, - вздохнул опричник, - оно, конечно, одолеть можно. Но тяжело это больно, Константин Алексеевич. Да к тому же…

    -  Да к тому же можно и не одолеть, - закончил за него хозяин. - Это понятно. Немцы да жмудины, это не татары, их не то что один к трем, один к одному не всегда одолеть можно.

    -  Ну, один на один мы их завсегда разгоним, - обиделся гость. - Но вот когда их больше втрое получается, Константин Алексеевич, думать что-то потребно. Хорошо подумать.

    Росин пожал плечами, пытаясь придумать хоть какой-нибудь совет. Получалось, что затеявшим маленькую войну следовало либо просить помощи у царя, либо попытаться растрясти мошну митрополита и псковских купцов, желающих прибыток свой от этой войны получить, да попытаться нанять еще охотников обогатиться на кровавой работе. Казаков, например, донских. Они как раз только разбоем и живут. Помнится, по законам Донского войска аж смертная казнь за мирное хлебопашество полагалась. Хотя, все это бояре и сами наверняка знают. А ничего оригинального в голову не шло, и потому хозяин просто еще раз наполнил кубки, убрав опустевшую бутыль под стол.

    -  Не желаешь ли ты сам, Константин Алексеевич, - поинтересовался боярин Толбузин, принимая серебряный бокал, - не желаешь ли ты участия в деле нашем принять?

    -  Мне-то какая корысть? - невольно вырвалось у Росина от неожиданного предложения.

    -  Нет тебе в этом деле корысти, Константин Алексеевич, - согласился опричник, откидываясь на спинку креста и грея кубок в больших ладонях. - Но разве мы корысти одной живем? Земли наши исконные под пятой немецкой томятся, схизматики проклятые имя Господа нашего на ней поносят. Так неужели ты, боярин русский, сил не захочешь приложить, чтобы в лоно исконное ее вернуть? Не корысти ради, а ради нашей Руси святой?

    Вот и прозвучали те самые слова, которые должны прикрывать, как дымовая завеса, шкурные интересы кучки бояр. Однако не презрение они вызвали в душе Кости Росина, а словно тронули туго натянутую струну, звучание которой и отличало всегда истинно русского человека от Иванов, родства не помнящих. Конечно, корысть толкала Адашевых, Шуйских и Толбузиных на присоединение Лифляндии к остальной Руси, но разве не она же погнала в Сибирь казаков Ермака и купцов Строгановых? Однако, взяв свое, земли эти они навеки к государству российскому прибили.