Лесник долго смотрел ему вслед. Парень шел, не оглядываясь.

— Чево теперича с ево? Какой спрос? Вырос, оперилси и упорхнул с роднова гнезда. Добро, коль навестит. А може статца, забудит навовси. Оно б и ладно. Память не выпросишь, ежли душа лежать не станить. Абы удачлива была твоя планида, — шептал лесник.

Он сел в телегу. Прикрикнул на коня. Конь нехотя поплелся по дороге. Словно тоже о чем-то размышлял, думал.

До глубокой осени Макарыч пропадал то на речке с новой бригадой, то обходил участок. В зимовье бывал редко, недолго. Марья сама заготовила на зиму орехи, грибы, ягоды. Лесник не видел, не замечал, как сдала жена за это время. Она уже не просила побыть дома. Смотрела на мужа так, словно на всякий случай прощалась с ним. Макарыч этого не почувствовал. Да и Марья знала, как ему трудно усидеть дома без дела, да еще когда на душе худо. Знала, сказывается тоска по Акимычу, Кольке, не захотевшему приехать домой. Ведь вон сколько времени прошло, а парень не прислал ни одного письма. Молчит. Макарыч о письмах его уже не спрашивал. Знал, видел все по глазам Марьи. Пришло бы — не молчала. Он старался не вспоминать о парне. Не<style name="Bodytext158ptBoldItalic"> хотел</style> расстраивать себя и жену. Потому в село не ездил. Лишь ночами иногда закуривал трубку. Ей одной он доверял свои беды, сомненья, свои тревоги. Знал: трубка не выдаст.

В эту пору никто не мог застать лесника дома. Ни председатель сельсовета, приезжавший к Макарычу по каким-то важным делам. Ни директор лесничества.

— И где это его носит? — удивлялся Евгений Иванович.

— Кто знает, может, в устье ушел с мужиками. А может, в обходе, — вздыхала Марья.

— Силен! В такие годы, а ему сноса нет! — завидовал директор.

— Та сила его на завязках еле дыхает.

— Не скажите. Помню, как на обходе он меня измотал. Я умучился, а Макарыч хоть бы что!

— С непривычки и устать не грех. Мой-то в тайге вона сколь. Вся жисть в ей.

— Дома не сказал, когда будет?

— Не-е. Про то не выпытываю.

— Почему?

— Осерчает. Не по душе ему бабий спрос.

— А если придут? Спрашивать станут о нем. Тогда как?

— Нехай сами ищут. Мне неведомы его пути.

Директор только головой покачал.

— Макарыч сказывал, в тайге, что в судьбе — не угадаешь. Вдругорядь думаю — с неделю на участке пробудет, а глянишь — в обрат домой воротит на другой день. И наоборот случалось. Потому обещать не любит. Заведомо дней не сказывает. Да я уж и свыклась.

— А если заболеете? Как тогда?

— Ох, голубчик, не привыкать мне к этому. Всю хворь свою по ночам в подушку выплачу. Разве о ней мужику сказывают?

— Вы же оба немолодые, чего скрывать?

— Не скажи, милок, оно ведь в свете как повелось, что баба до стари с мужиком должна в любви да согласьи жить. А откуда им взяться, если она вздумает ему на болячки жаловаться? Мужику-то она, не ровен час, постылой сделается. Он и закинет.

— А кому старик-то нужен?

— Кто, Макарыч? Ишо как! Не гляди, что при годах. Бабы по селу вона как ево глазами шпыняют. Я же не слепая.

— Ну, тетка Марья, насмешила. Ведь вы столько лет живете!

— То не считано. Один Бог про то знает.

— И все боитесь потерять?

— Тово каждая баба страшится. Мужик всегда себе сыщет. Любую. На выбор.

Макарыч в это время был далеко от зимовья. Он не знал, что в зимовье ждет его директор, а на почту пришло письмо от Кольки. Его привезли Марье вскоре после ухода директора.

«Отец, не жди меня. Зимой уезжаю на практику. Далеко. На сколько — сам не знаю. Сейчас сдал за третий курс. Летом тоже не смогу.