Филипп кивнул, и двое мужчин отошли в тихое место в дальнем конце сада, усевшись в тени высокой стены. — Знаю, тебе было бы проще, Парменион, если бы мы собрали всех людей в одном месте. Но ты знаешь, почему я не могу сделать этого. Если пойдет слух, что я собираю армию, Бардилл тут же начнет вторжение.

— Только если он поверит, что сам станет целью, — заметил Парменион. — Когда встретишься с ним, убеди его, что собираешься ударить по пеонийцам, что тебя достали их набеги на македонские территории.

— Ты не знаешь Бардилла, он самый матерый волк во всей Греции. Сейчас ему должно быть где-то под восемьдесят — даже сама богиня смерти не может набраться смелости сразить его.

— Насколько крепка его власть в Иллирии?

— Достаточно крепка, — ответил Филипп. — Там обитают три основных племени, но дарданцы, которыми управляет Бардилл, — самое сильное из них. И его армия отменно вымуштрована и дисциплинирована. Более того — они уже победили. И не захотят уступать.

— Поживем-увидим, — сказал Парменион.

Филипп встал. — Я еду на восток в Кровсию. Поставки золота возобновились — но они слишком малы. В мое отсутствие ты будешь командовать армией. Все донесения будут приходить к тебе.

— Как долго ты планируешь отсутствовать?

— Не более двух недель. Затем отправимся в Иллирию — на мою свадьбу.

Филипп взял с собой две сотни воинов и отправился на северо-восток к горам Керкинеса, возвышавшимся к северу от Кровсии. Он никогда не видел приисков и не встречал тамошнего правителя, Элифиона. Но донесения об этом человеке не обнадеживали: он имел близкие дела с Котисом, царем Фракии, и был вторым двоюродным братом убитого претендента на престол, Павсания. Однако Филипп по-прежнему был готов простить эти связи, если сумеет переманить Элифона на свою сторону.

Они пересекли реку Аксий и поскакали через великую Эматийскую равнину, проезжая городки и селения, рощи и леса. Природа здесь была многообразна, и они видели здесь следы льва и медведя, вепря и оленя. Говорили, что на севере обитали пантеры с черной шерстью, но вот уже сотню лет ни одной из них никто не видел.

Перед самым закатом третьего дня Филипп вывел свой отряд на высокий холм, преодолев его, когда солнце уже скрывалось за западными пиками горы Бермион. Небо было затянуто тяжелыми серыми тучами, а за ними солнечный свет красил небеса в пурпур и кармин. Филипп встал в стременах и вгляделся в травянистые луга, леса и горы, прикрывающие его глаза от заходящего солнца.

— Зачем мы останавливаемся, государь? — спросил Никанор, но Филипп не удостоил его внимания, устремив взор на восток, за гордые пики Мессапионких хребтов, к могучим кряжам Керкинесских гор, скалистым гигантам с бородами из снега и в плащах из леса.

Вокруг царя ожидали его люди. Филипп спешился и взошел на гребень холма. Ветер трепал его плащ, ночной холод обдавал его обнаженные руки, но перед ним раскрылась красота земли, и он не чувствовал ничего, кроме очарования заката.

Никанор подошел к нему, положив руку царю на плечо. — Филипп, ты в порядке? — спросил он мягко.

— Посмотри сюда, друг мой, — произнес Филипп. — Пройдет время, и мы станем прахом, а земля останется такой же, все эти горы и леса, холмы и равнины.

— Все они твои. Всё, что ты сейчас видишь, принадлежит тебе.

— Нет. Это обман. Я — слуга, и не более. Но и этого достаточно, Никанор. Это — великая страна. Я чувствую это до мозга костей. И я не увижу её завоёванной — только не на моем веку.

Подойдя к скакуну, он взялся за луку седла и вскочил ему на спину.