И язык – в ее рот. И целоваться – по-взрослому, жадно, глубоко, взасос. А не этот вот… пионерлагерь. Но почему-то давал ровно столько, сколько давала и она. И, несмотря на то что в голове гудел штормящий Финский – только лишь ответно легко касался ее губ своими. Целовал в уголки рта, который, кажется, слегка улыбался. С нее станется!
А потом Кира отстранилась. И он понял, что зря наговаривал на ее умение целоваться. Стонать хотелось от разочарования. От того, что ее губы больше не касаются его.
– Понравилось?
В спину ей светит луна над Финским, и выражения лица не видно. Лишь слегка поблёскивают глаза. Как и звезды над заливом.
– Угу.
Нет, он не невежлив. У него просто язык отнялся. От того, что языком хотелось не разговаривать, а делать совсем другие вещи!
– Мне тоже. Спасибо, что позволил.
А потом она как ни в чем не бывало отвернулась и снова уставилась в окно. Теперь от разочарования хотелось уже натурально завыть. Но Макс не успел это сделать.
– Максим… – Лёгкая хрипотца в ее голосе – еще один довод в пользу того, чтобы все-таки уподобиться голодному хищнику, воющему на луну. – А ты можешь сказать, чего ты хочешь в данный момент? Чего хочет Максимилиан Мáлыш прямо сейчас? Можешь сказать?
– Могу.
– И что?
– Я хочу тебя.
Врать он сейчас органически не способен. Хочет. Так, что внутри всё сжимается – вот как хочет. Давно хочет, между прочим. Не один месяц уже. Только вот сейчас себе позволил в этом признаться. Стало легче. И, одновременно, в миллион раз сложнее. Потому что если ты скажешь «нет» – я сдохну, наверное. Сначала завою, а потом сдохну.
Она снова повернулась к нему. Лицо по-прежнему в тени. И лишь голос…
– Хочешь – бери.
Кажется, она даже не успела закончить эту фразу. И уж совершенно точно головой он эти слова осознать не успел. Руки дёрнулись сами. Прижать к себе, опрокинуть назад, на пол, в подушки, головой к звёздам, отражающимся в воде. И, боже-мой-наконец-то-поцеловать!
Только тут Макс понял, как долго хотел ее. И как сильно. Потому что у него впервые в жизни так сорвало крышу. Напрочь просто. Голова отказала, он стал как зомби. Только тело, без мозгов. Тело, которое так давно желало другое тело. Вот это тело – роскошное. Сводящее его с ума.
Умеет же целоваться… А притворялась… Он не думал, что можно целоваться так – не как обязательная прелюдия к сексу, которую не очень хочется слишком уж затягивать. Нет. Целовать так, будто дышишь этим поцелуем. Этим человеком. Этими губами, языком, гладкостью всего внутри. Ее вкусом. Ее рваным дыханием. Ее – о, да! – стонами. Прямо тебе в губы.
Их пальцы переплелись где-то у нее за головой, у самого стекла. Переплелись так сильно, что больно врезалось в кожу серебряное кольцо на ее среднем пальце. Боль не отрезвляла их, как не отрезвлял холод стекла, которого касались сплетённые пальцы. Тела еще не сплелись так, как пальцы, но между ними было жарко. И даже холод звёзд за окном не мог остудить этот жар.
В какой-то момент Макс осознал, что творит совсем уже непотребное. Он занимался тем, что делают не очень психически здоровые дяди в общественном транспорте. Он тёрся об Киру. Вульгарно и бесстыдно тёрся о нее пахом, уже совершенно точно утратив контроль над собственным телом. Как какой-то ненормальный извращенец тёрся своими бёдрами о ее, тихо порыкивая от этого ощущения – как там, под одеждой, от его движений сдвигается крайняя плоть, обнажая чувствительную кожу головки, и как почти болезненно ею касаться ткани трусов и прижиматься к горячему женскому телу сквозь слои одежды.
И всё равно – трётся. |