После этого разговора, я уверовал, что открыл замечательную новую идею, имеющую важные последствия для психотерапии горя. Вскоре я начал искать эту тему у всех пациентов, потерявших близкого человека, и именно для проверки этой гипотезы мы с коллегой, Мортоном Либерманом, за несколько лет до моей встречи с Айрин начали проект по исследованию тяжелой утраты.

Из восьмидесяти вдов и вдовцов, с которыми мы работали, значительное количество — до трети — рассказали, что у них обострилось осознание собственной смертности, и это осознание, в свою очередь, было связано со значительным личностным ростом. Конечной точкой вдовства обычно считается возвращение к прежнему уровню функционирования, но наши данные наводили на мысль, что со многими вдовами и вдовцами происходит нечто большее: взгляд в лицо экзистенциальным фактам приводит к новой зрелости, мудрости, высшему осознанию.

Задолго до возникновения психологии как самостоятельной науки роль великих психологов играли великие писатели. Литература богата примерами того, как осознание смерти служит катализатором преображения личности. Например, экзистенциальная шоковая терапия Эбенезера Скруджа в «Рождественской песни» Диккенса. Скрудж так поразительно переменился не от всеобщей радости по поводу праздника, но оттого, что был поставлен лицом к лицу с собственной кончиной. Вестник у Диккенса (Дух будущего Рождества) использует мощнейшую экзистенциальную шоковую терапию: он относит Скруджа в будущее и показывает ему последние часы его жизни, всеобщее равнодушие к его смерти и ссоры чужих людей из-за его имущества. Скрудж преображается сразу после сцены, в которой он стоит на коленях на кладбище и разбирает надпись на собственном могильном камне.

Или вспомним Пьера у Толстого: он, как потерянный, бесцельно блуждает по первым девятистам страницам «Войны и мира», потом его берут в плен наполеоновские солдаты, у него на глазах расстреливают пятерых человек, стоявших рядом, а сам он в последнюю минуту получает помилование. Эта близость к смерти преображает Пьера, и последние триста страниц романа он проходит целеустремленным, энергичным человеком, в полной мере осознающим драгоценность жизни. Еще более замечательна у Толстого история Ивана Ильича, бюрократа и человеконенавистника, умирающего от рака желудка. Агония Ивана Ильича вдруг облегчается озарением: «Я так тяжело умираю, оттого что так плохо жил.» В немногие оставшиеся дни своей жизни Иван Ильич разительно изменяется внутренне, достигая такой щедрости, сочувствия и цельности, какой никогда раньше не знал.

Таким образом, столкновение с неминуемой смертью может подтолкнуть человека к мудрости и новой глубине бытия. Я провел много групп умирающих пациентов, которые с радостью допускали на встречи студентов-наблюдателей, потому что верили, что могут научить людей жизненной мудрости. Я часто слышал, как пациенты говорят: «Как жаль, что я по-настоящему научился жить только сейчас, когда мое тело обременено раком.» В другом месте этой книги, в главе «Путешествия с Полой», я рассказываю о людях, больных раком в терминальной стадии — взглянув в лицо смерти, они стали мудрее.

А что же обычные, физически здоровые пациенты психотерапевта — мужчины и женщины, не больные смертельной болезнью, не стоявшие под расстрелом? Как нам, врачам, донести до них истину их экзистенциальной ситуации? Я стараюсь пользоваться определенными значительными событиями, или, как их часто называют «граничными ситуациями», которые дают возможность заглянуть на более глубокий экзистенциальный уровень.