Айрин была шокирована собственной мыслью, а еще больше — осознанием того, что смерть притаилась где-то рядом и ждет не других людей, не дочь Айрин, но ее самое.

С этой новой точки зрения мы постепенно заново разобрали некоторые наиболее навязчивые и болезненные чувства Айрин. Мы начали с мучительного чувства вины, нередкого у людей, понесших тяжелую утрату. Я однажды лечил вдову, которая в течение многих недель не отходила от мужа, лежавшего в больнице без сознания. Один раз она отлучилась на несколько минут — сбегала в больничный киоск за газетой, и за это время ее муж умер. Она несколько месяцев терзала себя за то, что покинула мужа. Айрин тоже проявляла неистощимую заботу о Джеке: она ухаживала за ним с невероятной преданностью и отвергала мои настойчивые советы — дать себе отдых, поместив Джека в больницу или наняв сиделку. Вместо этого Айрин взяла напрокат больничную койку, поставила ее у своей кровати и спала рядом с мужем до дня его смерти. И все равно она не могла избавиться от мысли, что должна была сделать большее:

— Я не имела права от него отходить. Должна была делать больше, быть нежнее, ласковее, ближе.

— Может быть, этим чувством вины вы отрицаете смерть, — настаивал я. — Может быть, этим «Я должна была делать больше» вы на самом деле хотите сказать, что могли бы предотвратить его смерть, если бы что-то делали по-другому.

Возможно, отрицание смерти лежало в основе и многих других иррациональных убеждений Айрин: она единственная причина смерти всех тех, кто ее любил; у нее дурной глаз; у нее черная, токсичная, смертельная аура; она — зло, она проклята; ее любовь смертоносна; кто-то или что-то наказывает ее за какое-то непростительное преступление. Возможно, все эти убеждения служили ей для того, чтобы замаскировать жестокую действительность. Если бы Айрин в самом деле была проклята или несла ответственность за чужие смерти, это означало бы, что смерть не является неизбежной; что ее причина кроется в людях, что ее можно предотвратить; что существование — не игра случайности; что человека не швыряют в мир совершенно одинокого; что космос опирается на законы, пусть даже непостижимые; что вселенная наблюдает за нами и судит нас.

Со временем Айрин стало легче открыто говорить о своем экзистенциальном страхе. Она смогла переформулировать причины своего нежелания строить отношения с новыми людьми, особенно с мужчинами. Раньше она утверждала, что не хочет привязываться к людям, в том числе ко мне, чтобы избежать боли новых потерь. Теперь же стала понимать, что боялась не просто потери, а любых напоминаний о непрочности жизни.

Я познакомил Айрин с некоторыми взглядами Отто Ранка на людей-«жизнефобов». Ранк писал, что «некоторые люди отказываются брать жизнь взаймы, чтобы не оказаться в долгу у смерти». Ранк, ученик Фрейда, знакомый с экзистенциализмом, в точности описал дилемму Айрин.

— Посмотрите, как вы отказываетесь от жизни, — выговаривал я ей, — бесконечно сидите у окна, избегаете страстей, избегаете привязанностей, окружаете себя вещами, напоминающими о Джеке. Вам не стоит ездить в океанские круизы. Таким подходом вы испортите себе всю поездку. Зачем вкладывать во что-то душу, зачем заводить друзей, зачем кем-то интересоваться, если круиз все равно кончится?

То, что Айрин теперь была готова принять собственную смертность, предвещало разительные перемены. Раньше она говорила о тайном обществе людей, потерявших близкого, а теперь — о другом (частично перекрывающемся с первым) обществе просвещенных, которые, как выразилась Айрин, знают, что их ждет впереди.

Из всех перемен, происшедших в Айрин, меня больше всего радовала проявившаяся в ней готовность ко взаимодействию со мной. Я был для нее важен. В этом я не сомневался: бывало, месяцами подряд она говорила, что живет только ради наших встреч.