|
Дорогое, но очень старое зеркало в тяжёлой оправе, казалось, ещё хранило образ своей госпожи, а занавес на окне берёг тепло её рук… Мне было неудобно прикасаться к этим вещам, словно я краду или подглядываю в щёлку за чужой жизнью. Что стало с хозяйкой этой комнаты, ведь наверняка она жила здесь ещё до появления дяди Мэя? Возможно ли, что и эта девушка пропала в холодных мрачных коридорах Замка Серых садов? И не явится ли монстр, похитивший её, теперь за мной? Я испуганно сжалась под одеялом, уставившись на дрожащий огонёк свечи, которую не стала гасить. Где-то далеко-далеко едва различимо зазвучала красивая печальная мелодия. Она подкралась незаметно, переплетясь с моими мыслями и чувствами, и лишь затем заполнила всё вокруг меня. Ничего подобного мне раньше не приходилось слышать. Едва заметная грусть этой музыки нарастала крещендо, сметая всё на своём пути. Становясь всё сильнее, музыка впивалась мне в душу тысячами болезненных игл и вдруг отпускала, заботливо касаясь нанесённой раны эликсиром надежды, но затем, словно обезумев, ранила ещё сильнее. Затем мелодия преобразилась: вместо боли и тоски она дарила мне нежность, успокаивала, гладя сердце, лаская душу. Я на мгновение вернулась в места, которые так любила, вернулась к Тиму. Слёзы навернулись на глаза, я испытала почти физическую потребность окунуться в эту музыку целиком, словно мелодия была водой, а я долгое время мучилась жаждой. Мне нужно было найти этот целебный источник, опустить в него руки, плеснуть в лицо живительной влагой, погрузиться на дно… Не в силах больше сдерживаться, я поднялась с кровати, накинула халат на ночную рубашку, обулась в домашние туфельки и, выскользнув за дверь своей комнаты, поспешила на манящие звуки. Тёмные коридоры больше не пугали меня. И наставления матери — не покидать покоев до самого утра — были напрочь мной позабыты.
С каждым моим шагом музыка становилась всё громче, потом к мелодии присоединился голос, и стало возможно разобрать отдельные слова песни, но смысл их ускользал, и меня это раздражало. Голос завораживал ещё больше, чем мелодия, никогда я ещё не слышала такой мощи, такой красоты, такой страсти. Странные чувства нахлынули на меня.
Мне уже было понятно, что певец находится в каминной зале, где дядя Мэй устроил довольно скромный приём в нашу честь, и я предположила, что взрослые продолжили своё общение, отправив меня спать, словно я маленькая девочка. Обида кольнула моё сердце: как они могли лишить меня такого счастья? Я почти с яростью распахнула дверь… И каково же было моё удивление, когда зала оказалась пуста. Певец был один. У догорающего камина сидел юноша и перебирал струны лютни. Едва я приоткрыла дверь, он поднял голову и улыбнулся. Прятаться не имело смысла, я вошла. — Вы так прекрасно пели, — пробормотала я, ненавидя своё косноязычие. — Вы услышали меня? — В голосе незнакомца послышался искренний интерес, глаза жадно заблестели. Мне почему-то сделалось не по себе от его взгляда, проникавшего даже под мою кожу. — Как можно вас не услышать? — поклонилась я. — Я думала, что тут уже собралась толпа, чтобы рукоплескать вам. Он внимательно посмотрел на меня: — Я играю тут каждую ночь, на протяжении долгих-долгих лет, но уже давно никто не приходит сюда, чтобы насладиться моей игрой. И вот теперь появились вы. Какая ирония! — В чём же ирония? — Вы ещё дитя, поди, в чудеса верите, — усмехнулся он, заметив, как вспыхнули мои щёки. — Мне нечем вас зажечь. Вы как мокрая древесина, толку от вас чуть. А всё потому, что у вас чистое сердце. — Мне уже это говорили, — обиделась я. — Немудрено. Удивительно другое: что вы меня услышали. Что же с вами не так? Он поднялся, осторожно положив лютню, и подошёл ко мне. |
