Она предлагала себя кавалеру и призывала его к себе с тем более пылкой настойчивостью, что, помимо всех прочих утех, хотела в известном смысле еще и взять реванш над своей госпожой, к которой, надо сказать, в общем-то была вполне нежно привязана, но жила в ней такая иллюзия, что если она переспит с ее любовником, то это как-то уравняет их и сделает ближе друг к другу.

   Для кавалера, похоже, подобное приключение на обочине дороги было отнюдь не впервой. Казалось, он все заранее предвидел и все предусмотрел. Сильными руками он приподнял Жюли и повернул ее так, что голова ее оказалась на пологой части небольшого холмика. Та не выказывала ни малейших признаков сопротивления. Она изображала из себя этакую «добровольную жертву», будто вовсе и не подозревала, к чему он ведет дело, будто из чистейшей неискушенности еще даже и не догадывалась о его истинных намерениях. Реджинальд же тем временем с большим проворством и уверенностью в движениях, свидетельствующей о доскональных познаниях по части женской одежды, снял с нее пояс и освободил от платья. Он обнаружил несколько менее сноровки в обращении с корсетом, ибо, похоже, по нечаянности порвал шнурки. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неловкость, но Жюли тут же успокоила его, нежно взяв за руку.

   Действительно, время шло, но юная девица вовсе не стремилась скомкать слишком большой поспешностью удовольствия, до которых была большой охотницей.

   Когда она оказалась совсем голой и кожа ее засверкала белизной под безжалостно яркими лучами солнца, Мобре изучил ее взглядом, каким голодный смотрит на в меру прожаренного каплуна. Он нашел, что она вполне в его вкусе, хоть и отличается от Мари формами, повадками и простотою манер… Однако именно по этой самой причине, из-за полной их противоположности, аппетит у него разыгрался еще больше.

   Он освободился от пистолетов, от шпаги и кожаного пояса. Потом не спеша, с педантичной аккуратностью человека, любящего во всем порядок и знающего, что всему есть свое время, сложил подле одежды Жюли свое кожаное снаряжение, камзол и кружевной воротник.

   — Ах, месье! — воскликнула Жюли, которую палившее тело солнце продолжало возбуждать не менее самого Реджинальда и в которой при виде собственной наготы, на которую, похоже, не обращают никакого внимания, вдруг пробудилась неожиданная стыдливость. — И что вы только обо мне подумаете! Если бы мадам могла заподозрить такое…

   — Мадам, коли уж вы о ней упомянули, скорее всего, ничего такого не заподозрит, — ответил Мобре, обнажая перед ней свои широкие плечи и играющие мощные бицепсы. — Что же до того, что я о вас думаю, то это я вам сейчас покажу на деле… как и подобает истинному кавалеру, во всяком случае, кавалеру из моих родных краев, и мне очень жаль, что вы оказываете мне так мало доверия или можете подозревать, будто может случиться как-то иначе!

   Он опустился рядом с нею на траву, потом, опершись на локоть, обхватил ладонью одну из ее трепещущих грудей.

   — Что я нахожу в самом деле поразительным, — заметил он, будто разговаривая с самим собой, — так это то, что ни одна из женщин, с которыми мне доводилось иметь дело, даже не заподозрила, что я в действительности собою представляю… Ни одной не удалось разгадать сути моего нрава, ни одна не догадалась, что я такое есть на самом деле! Справедливости ради должен признаться, что я и не оставлял им на это слишком уж много времени!

   — Вы и мадам говорили то же самое?

   — Милое дитя, да я говорю это всем женщинам! Всем без исключения, и хоть бы одна из них мне поверила.