Между тем Жюли почувствовала, как восхитительно приятная тяжесть словно придавила ее к земле, ощутила боль в пояснице, и тысячи скопившихся в ложбине сухих травинок разом впились ей в тело…

   В таком состоянии легкого блаженства, которое сменило приятную усталость, Реджинальд де Мобре и Жюли и распрощались неподалеку от форта Сен-Пьер.

   Кавалер направился по дороге, ведущей к порту, дабы вернуть колонисту лошадь, которая никогда еще не бежала так резво, как после передышки, которую ей вдруг так любезно предоставили, Жюли же поехала в сторону речки Отцов-иезуитов.

   Всю дорогу они ехали рядом, не обменявшись друг с другом ни единым словом. И душераздирающее расставание с Мари все еще было живо в душе шотландца, когда из чистой куртуазности он повернулся в седле, чтобы в последний раз махнуть рукою служанке.

   Поворот дороги тут же скрыл их друг от друга…

   Едва Жюли осталась одна и затряслась по каменистой тропинке, ведущей к речке, она с редким здравомыслием тут же отогнала от себя прочь все воспоминания, которые могли бы быть для нее обременительными, чтобы не думать более ни о чем другом, кроме поручения, которое доверила ей ее любезная госпожа.

   Она повторяла про себя имя вдовы колониста, которую ей надлежало разыскать, и заметила, что любовные утехи нисколько не отшибли ей памяти.

   Жозефина Бабен… Жозефина Бабен… Халупа на берегу речки…

   Хижин здесь было не больше десятка, что определяло предел ее поискам. Однако, сочтя, что она уже и так потеряла слишком много времени с предприимчивым шотландцем, Жюли решила, что теперь ей следует действовать как можно проворней, и поскольку кабачок «Большая Монашка Подковывает Гуся» оказался как раз по дороге, она заглянула туда, дабы навести справки.

   Она с удивлением обнаружила, что наступил уже час обеда и в заведении было полно военных, заехавших в Сен-Пьер по каким-нибудь торговым делам колонистов и даже матросов, которые говорили громче всех остальных, вместе взятых, на каком-то непонятном для нее языке. Это были матросы с «Редгонтлета».

   Хозяин таверны был человеком лет сорока, сухим и серым, как заборная доска, и с глазами величиной не более жемчужинки, напоминающими глаза какой-то рептилии, которые перекатывались в глазницах наподобие горошин в прорези бубенчиков.

   Она обратилась к нему, но стоило ей произнести имя Жозефины Бабен, как тип принялся озабоченно почесывать свой парик и взирать на нее с нескрываемой тревогой.

   — И что же, позвольте полюбопытствовать, вам понадобилось от этой Жозефины Бабен? — поинтересовался он. — Заметьте, я спрашиваю вас об этом, но вы вправе мне ответить, дескать, это не вашего ума дело! Так что это уж вам решать, милая девушка! Только эта самая Бабен не та женщина, с которой легко иметь дело, а потому если я и любопытствую, то только оттого, что очень желаю быть вам полезным!

   — Господин трактирщик, — ответила Жюли, — мне поручили передать кое-что человеку, который живет у нее и которого зовут Ив Лефор…

   — Ив Лефор! — повторил он. — Вот вам еще одна причина остерегаться Жозефины Бабен! Вы уж поверьте мне на слово, она и вообще-то женщина тяжелого нрава, а уж когда дело касается ее мужчины, то тут и сказать невозможно! Тем более что не совсем понятно, ее это мужчина или вовсе даже нет, так редко ей выпадает удача им завладеть…

   — Ничего! — успокоила его Жюли. — Если разобраться, то не так уж мне нужна эта женщина Бабен, я ищу Ива Лефора, и если бы вы сказали мне, где я смогу его найти…

   — Увы! Лефор нынче не у дел, он в отставке.