-- А теперь, милая бабушка, позвольте мне стать на колени здесь, где я привык читать молитвы, позвольте мне только на минутку спрятать лицо в вашем платье и поплакать, потому что вы были для меня лучше отца... лучше матери... братьев, сестер и друзей!..

   Ну, он поплакал, и я тоже, и нам обоим полегчало.

   С того времени он крепко держал свое слово, всегда был весел, послушен, и даже когда мы с майором повезли его в Линкольншир, он был самый веселый из всей нашей компании, что, впрочем, очень естественно, но он, право же, был веселый и оживлял нас, и только когда дело дошло до последнего прощанья, он сказал, печально глядя на меня: "Ведь вы не хотите, чтобы я очень грустил, правда, бабушка?" И когда я ответила: "Нет, милый, боже сохрани!" -- он сказал: "Это хорошо!" -- и убежал прочь.

   Но теперь, когда мальчика уже не было в меблированных комнатах, майор постоянно пребывал в унынии. Даже все жильцы заметили, что майор приуныл. Теперь уже не казалось, как прежде, что он довольно высок ростом, и если, начищая свои сапоги, он хоть капельку интересовался этим занятием, и то уже было хорошо.

   Как-то раз вечером майор пришел в мою комнатку выпить чашку чаю, покушать гренков с маслом и прочитать последнее письмо Джемми, полученное в тот день (письмо принес тот же самый почтальон, и он успел состариться, пока разносил почту), и видя, что письмо немного оживило майора, я и говорю ему:

   -- Майор, не надо унывать.

   Майор покачал головой.

   -- Джемми Джекмен, мадам, -- говорит он с глубоким вздохом, -- оказался более старым дурнем, чем я думал.

   -- От уныния не помолодеешь, майор.

   -- Дорогая моя миссис Лиррипер, -- говорит майор, -- можно ли помолодеть от чего бы то ни было?

   Чувствуя, что майор берет надо мною верх, я переменила тему.

   -- Тринадцать лет! Тринадцать лет! Сколько жильцов въехало и выехало за те тринадцать лет, что вы прожили в диванной, майор!

   -- Ха! -- говорит майор, оживляясь. -- Много, мадам, много.

   -- И, кажется, вы со всеми были в хороших отношениях?

   -- Как правило (за некоторыми исключениями, ибо нет правил без исключений), как правило, дорогая моя миссис Лиррипер, -- говорит майор, -- я имел честь быть с ними знакомым, а нередко и пользоваться их доверием.

   Пока я наблюдала за майором, который опустил седую голову, погладил черные усы и снова предался унынию, одна мысль, которая, наверное, искала, куда бы ей приткнуться, каким-то образом попала в мою старую башку, извините за выражение.

   -- Стены моих меблированных комнат, -- говорю я небрежным тоном (потому что, видите ли, душенька, когда человек в унынии, говорить с ним напрямик бесполезно), -- стены моих меблированных комнат могли бы много чего порассказать, если б умели говорить.

   Майор не пошевельнулся и слова не вымолвил, но я видела, как он плечами -- да, душенька, именно плечами! -- прислушивался к моим словам. Я своими глазами видела, что плечи его были потрясены этими словами.

   -- Наш милый мальчик всегда любил сказки, -- продолжала я, словно говоря сама с собой. -- И, мне кажется, этот дом -- его родной дом -- мог бы когда-нибудь написать для него две-три сказки.

   Плечи у майора опустились, дернулись, и голова его выскочила из воротничка. С тех самых пор как Джемми уехал в школу, я не видела, чтобы голова майора так выскакивала из воротничка.

   -- Нет спору, что в промежутках между дружескими партиями в криббедж и прочие карточные игры, дорогая моя мадам, -- говорит майор, -- а также потягивая из того сосуда, который во времена моей юности, во дни незрелости Джемми Джекмена, назывался круговой чашей, я обменивался многими воспоминаниями с вашими жильцами.