Не выпустят… Может, и не выпустили бы, и даже скорее всего, но все повернулось другой стороной. Этот день тоже не забыть. Уже зима была… Гоголевский, холод собачий… Почему-то они не сразу поехали к Стасу, а долго ходили взад-вперед по этому Гоголевскому, хотя было очень холодно, и снова у Кати было это идиотское чувство: не может быть, чтобы это со мной… Стас говорил, что выхода нет, жене угрожают, нельзя ей здесь оставаться, если останется, ей не жить, он обязан ее вывезти, он себе не простит, если что. Правду говорил? Да наверное, правду, но Кате-то что было с этой правдой делать? И еще мучило что-то такое, почерпнутое неизвестно откуда, — о том, что если в конфликте долга и чувства побеждает долг, то, может, чувства-то и не было вовсе. И хоть нельзя, нельзя, нельзя его винить, но что делать-то, господи?

Так все, собственно говоря, и кончилось. Не сразу, правда, не в тот день. А лучше было бы, наверно, сразу. Последние встречи были чистым мучением… а впрочем, ведь и это неправда. К мучению примешивалось наслаждение, как-то невероятно обострившееся, — видимо, в преддверии конца, и от этого все было еще хуже, еще труднее. А потом как-то разом времени не осталось. И был декабрь, разговор с Ильей, запах вокзала, поезд, лес, моченые яблоки, печка…

Ну и все, хватит. Довольно растекаться мыслью, того и гляди растечешься в лужу. Теперь нужно проделать все в обратном порядке: из Алисиного колодца, из кроличьей норы, из ночной темноты в освещенное окно — и домой, к столу, к фотографиям. Нельзя же так — есть ведь конкретная задача. Если вот так зависать над каждой фотографией, то до дела можно вообще не добраться.

А что нам, собственно, нужно? Нужно попробовать найти хотя бы одну фотографию с того вечера на Васиной даче, который так ужасно закончился. Катя взяла себя в руки и стала откладывать проходные фотографии в сторону, почти не глядя. Только на одной из них она задержалась, и то буквально на несколько секунд — на первой из попавшихся ей Мирелкиных фотографий.

Нет, ничего по фотографии нельзя понять, удивительное дело. Смуглая, с черными глазами, с черной гривой, хорошенькая… Ну да, хорошенькая, и даже очень, но разве можно, глядя на эту фотографию, понять, почему все как один с ума сходили, стоило ей появиться на горизонте, причем речь не только об «их» мальчиках — самые разные мужики в ее присутствии теряли разум. Словами тем более не передашь, нечего и пытаться. Как-то она так двигалась, так смотрела, так улыбалась, что воздух вокруг нее мгновенно заряжался. Она перевелась к ним на третьем курсе, и вся относительная гармония, достигнутая к этому моменту, тотчас же пошла прахом. Стойку сделали все, но повели себя по-разному. Илья, например, довольно быстро сообразил, что ничего ему тут не светит, и не стал убиваться. А некоторые совершенно слетели с катушек. Гарик, например. Сама же Мирелка казалась совершенно непрошибаемой — и так до появления Васи.

Хорошо, но где же все-таки фотографии c того вечера? Ведь были, был там чей-то фотоаппарат — кажется, Васькин, — и они немножко пощелкали друг друга, передавая его из рук в руки. Фотографии вышли никудышные, освещение было паршивое, это все ерунда, — где они, вот что хотелось бы знать! Катя почти отчаялась, и тут фотография все-таки нашлась. Правда, всего одна, но все лучше, чем ничего, и то хлеб.

Фотография оказалась еще хуже, чем ей запомнилось. Совершенно ничего не разобрать! Катя перешла к письменному столу и зажгла яркую настольную лампу. Ну да, на этой фотографии они даже не в комнате, где хотя бы свет горел, а снаружи, на крыльце.