- Темнает, - сказал Петруха. - Скоро и выходить пора.

Из глубины сарая, в котором мы и ждали ночи, негромко, но требовательно замычала корова. Завозилась, пережевывая сено, дыхнула таким знакомым и родным запахом домашней скотины. Как в родном колхозе.

Потому и тепло так, что не сарай это, а коровник.

Теперь я знал её, понимал и осознавал полностью, как себя, эту Нину. От смутных воспоминаний о детстве до последних событий, когда группу забросили в тыл немцам. Громко звучит: в тыл, на самом деле даже отсюда до Москвы было километров сто двадцать. Два часа неспешного пути на машине, даже с поправкой на вечно разбитые дороги. Но, стоп, на какой машине, Кирилл? Нет пока их таких.

Совсем нет. И ты неведомо как обречён остаться здесь, в сорок первом, в этой истово верующей - не в Бога, в дело Ленина-Сталина - девушке. Не выбраться тебе и не спастись, нет никакой другой жизни у тебя и никогда не было. Не было никакого будущего, кроме колхозных коров, сельской школы, комсомола, спешной военной подготовки добровольцев, заброски через фронт. Ничего не было, миф это всё. И ментакль, в котором я, как казалось, завис между небом и землёй - просто пакостная выдумка отсталых обскурантистов.

- Солнце зайдёт - выйдем. Только осторожно надо, немцы в деревне. Старосту, видишь, назначили, из бывших. У-у-у, сука!

Это говорил я - и не я. Мучительное ощущение, когда от тебя-то ничего не зависит, когда ты пропитываешься чужой ненавистью к давно мёртвым немцам, старосте - я даже представил его себе, как сам видел, суетливый мужичок с бородкой и в чеховском пенсне, в потёртой шинели без петлиц, перешитой хозяйственной женой в куртку до колен.

И всё-таки здесь и сейчас был я. И никуда от этого не деться: если заставить Нину зачем-то ударить рукой по стене, у меня будет ныть рука, а если достать пистолет и выстрелить себе в голову - кончится не только её молодая жизнь, но и моя.

Такие вот пироги.

Я чувствовал себе привязанным к креслу Алексом из "Заводного апельсина". Глаза не закрыть, не отвернуться от того, что видит и делает Нина, а поверх всего звучит и звучит неслышимый никому больше Бетховен. Симфония номер девять, ре минор.

- Сухой паёк есть ещё?

- Ну так, держи вот.

Не о чем и говорить, это я ел заледеневшие на морозе сухари, с трудом глотая грубые ржаные комки, грыз "Минскую" колбасу. Были ещё таблетки концентрата, но где и, главное, на чём здесь кипятить воду, чтобы их размягчить?

Внутри разлилось ощущение если не сытости, то хоть какого-то наполнения желудка. Нина размялась, помахав руками, посмотрела вверх, в окошко.

- Поджигать будем одновременно. Я дом старосты, а ты давай машину спали, грузовик. Когда немцы выскочат, отходи из деревни, - велел Петруха. - Сбор за околицей на дороге.

- Так точно.

- Патроны не тратить зря, но это сама знаешь. Мы не на передовой, наше дело диверсия. Выжженная земля, как сказал товарищ Сталин.

И правда, стемнело. Нина осторожно отворила дверь коровника, выпустив наружу облачко сравнительно тёплого воздуха, огляделась, вышла.

Деревня, обычная деревня, почти уже спящая по причине позднего часа и нехватки керосина. Жидковатые столбы дыма над крышами стояли кошачьими хвостами вверх. Только в паре изб светились жёлтым окна, маленькие, подслеповатые. И тишина, нарушаемая скрипом снега под ногами Петрухи - он тоже выбрался во двор, деловито поделил четыре бутылки с зажигательной смесью пополам: по две каждому из нас.

- Спички не отсырели? - уточнил он.

Пришлось обоим вернуться в коровник, прикрыв за собой дверь, достать непривычно большие для меня, хрустящие в руках коробки, достать по спичке, чиркнуть. Нет, нормально, горят.

- Может, сразу здесь подпалить? - осведомилась Нина.