|
— Я имею в виду, усадимся, — сказал Камье. — Ладно, — сказал Мерсье, — давай усадимся. Трудяги принялись опять за свое, воздух наполнился криками удовольствия и боли, и более изысканными звуками тех, для кого жизнь исчерпала свои сюрпризы как с положительной, так и с отрицательной стороны. И дело шло все серьезнее. Дождь напрасно поливал изо всех сил, довольно было бы с него просто начинаться и начинаться, с пылом всего лишь не меньшим, чем если б небо оставалось голубым и безоблачным[5]. — Ты заставил меня ждать, — сказал Мерсье. — Наоборот, — сказал Камье. — Я пришел в девять ноль пять, — сказал Мерсье. — А я в девять пятнадцать, — сказал Камье. — Вот видишь, — сказал Мерсье. — Ждать, — сказал Камье, — и заставлять ждать может иметь место только относительно предустановленного момента. — И на сколько же мы с тобой, по-твоему, договаривались? — сказал Мерсье. — Девять пятнадцать, — сказал Камье. — Прискорбное заблуждение, — сказал Мерсье. — В смысле? — сказал Камье. — Ты не перестаешь меня удивлять, — сказал Мерсье. — Объяснись, — сказал Камье. — Я закрываю глаза и снова переживаю это, — сказал Мерсье, — твоя рука в моей, слезы наворачиваются мне на глаза, и звук моего дрожащего голоса. Да будет так, завтра в девять. Мимо проходит пьяная женщина, поет похабную песню и задирает юбку. — Она вскружила тебе голову, — сказал Камье. Он достал из кармана блокнот, перелистал и прочел: — Понедельник 15, С. — Макариус, 9.15, С. — Руф[6], забрать зонт в «У Хелен». — И что это доказывает? — сказал Мерсье. — Мою добросовестность, — сказал Камье. — Правда, — сказал Мерсье. — Мы никогда не узнаем, — сказал Камье, — во сколько мы договорились сегодня встретиться, так что давай оставим этот предмет. — Только одно несомненно во всей этой неразберихе, — сказал Мерсье, — что мы встретились без десяти десять, в тот же миг, что и стрелки на часах, или, точнее, мгновением позже. — Тут есть за что быть благодарным, — сказал Камье. — Дождь еще не начинался, — сказал Мерсье. — Утреннее рвение еще не остыло, — сказал Камье. — Не потеряй, это перечень наших планов, — сказал Мерсье. В это мгновение внезапно явился из ниоткуда первый представитель длинного ряда вредоносных существ. Тошнотворного зеленого цвета форма, вся в героических эмблемах и значках, подходила ему как нельзя лучше. Вдохновленный примером великого Сарсфилда[7], он безуспешно рисковал своей жизнью, защищая территорию, которая и как таковая оставляла его равнодушным, и в качестве символа вряд ли могла особенно волновать. У него была трость, одновременно элегантная и массивная, и порой он на нее даже опирался. Его мучили приступы в боку, боль отдавала в ягодицы и вверх, вдоль прямой кишки, глубоко во внутренности, так далеко на север, что достигала пилорического клапана, кульминируя, как и следовало ожидать, мочеточно-мошеночными спазмами с квазинепрерывным стремлением к мочеиспусканию. Уволенный по инвалидности с жалкой пенсией, отчего кислые взгляды чуть не всех тех, мужчин и женщин, с кем его ежедневно сводили обязанности и остатки доброжелательности, он порой чувствовал, что с его стороны было бы мудрее во времена великих потрясений посвятить себя домашним стычкам, гэльскому языку[8], укреплению своей веры и сокровищам фольклора — вне всякого сравнения. И вреда здоровью было бы поменьше, и выгоды поопределеннее. |
