И мертвыми
покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга
пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко
заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других
народов... Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору,
будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и
свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой
черед, и место, и время! А добродетельный человек все-таки не взят в герои.
И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать отдых
бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах
слово "добродетельный человек"; потому что обратили в лошадь добродетельного
человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и
всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного человека до того,
что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа
вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому
что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец припрячь и
подлеца. Итак, припряжем подлеца!
Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были дворяне, но
столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней
мере родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина,
которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула:
"Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в бабку с
матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит
пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца". Жизнь при начале
взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное, занесенное
снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве! Маленькая горенка с
маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной
человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на
босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на
пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: "не лги, послушествуй
старшим и носи добродетель в сердце"; вечный шарк и шлепанье по комнате
хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: "опять задурил!", отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве
какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство,
когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно
ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина
первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память. Но в
жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и
разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал с ним на тележке, которую
потащила мухортая пегая лошадка, известная у лошадиных барышников под именем
соро'ки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной
крепостной семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все
должности в доме. |