Когда то Риша спала рядом, прижимаясь к нему каждую ночь, и он не чувствовал ничего, кроме нежности и сострадания – она болела, ее знобило и она искала тепла. Доверяла ему и не могла представить, чтобы он пошел на жестокость. И мысль причинить боль тогда показалась бы отвратительной и абсурдной.

Сейчас все было по другому. Иногда ему казалось, что прошлая жизнь продолжается, и он проснется в своей комнате, где на шкафу белеет нарисованная Мартином чайка. Что деревья будут бросать кружевные тени на пол, а впереди только будущее – белое и золотое, незапятнанное, неизмятое и неизмаранное черным.

Ника дышала ровно, но раз в несколько секунд едва заметно вздрагивала. Если бы он не смотрел на нее в упор – не заметил бы этого.

Она плакала. Эта боль, вырывающаяся наружу тихими, тщательно скрываемыми слезами, была самой сильной, самой отчаянной. В душе мгновенно колыхнулось багровым маревом желание сжать пальцы на ее плече, перевернуть ее на спину и заглянуть в глаза, ловя сменяющееся страхом отчаяние. А потом сделать все, чтобы оправдать этот страх и вернуть отчаяние в глаза.

Он протянул руку и замер.

Темнота смывала черты ее лица, и он видел рядом совсем другую девушку.

Плачет ли Риша по ночам? Вспоминает ли хоть иногда или он давно стал призраком, растворившимся в прошлом?

«Сам виноват, – неожиданно устало сказал Мартин, не поднимая головы. – Почему ты Ришу то не искал? Я бы и то больше понял».

«Она… умерла», – молча ответил он.

«Врешь, я бы знал».

«Не так умерла… это не Риша. Я никогда ее не найду, потому что ее больше нет. Есть какая то чужая женщина, которая живет чужую жизнь. Риша бы никогда… никогда бы меня не покинула».

«А эта девочка здесь при чем? Ее то за что?»

«Я ничего не стану говорить, ты все равно мне не поверишь».

«Удивительно, почему бы это», – горько усмехнулся Мартин, и Виктор увидел, как он поднял взгляд. У него были уставшие глаза, серость почти растворилась в сети воспаленных красных прожилок. Казалось, он похудел еще больше, и Виктор различил на его лице несколько новых морщин – на переносице и в уголках губ. Он был еще бледнее, чем раньше, под глазами залегли черные тени, а волосы, безжизненно висевшие у лица, потускнели, и Виктор с ужасом заметил запутавшиеся в них серебристые нити.

В горле рывком завязался тугой узел.

– Мартин… – забывшись, прошептал он, протягивая руку в темноту.

Ника рядом едва заметно вздрогнула и затихла.

«Ты же любишь, когда людям рядом с тобой больно, – хрипло сказал он. – Так бери, у меня много. Обоим хватит».

«В чем твой сюртук?!»

Мартин с легким удивлением оглядел темные пятна на рубашке и сюртуке.

«Понятия не имею, – соврал он. – Увы, я больше не могу ничего создавать, иначе наколдовал бы себе стиральный порошок».

«Мартин, все должно было кончиться не так».

«Ничего еще не кончилось. У тебя еще есть шанс исправить хотя бы часть того, что ты натворил».

«Я хотел тебя спасти!»

Немой крик замер в горле комком лезвий. Виктор чувствовал, как изнутри нарастает черное, безысходное отчаяние и как он сам радуется этому отчаянию – боль, такая безумная, такая желанная, еще, еще, еще…

«Я просил тебя спасти меня. Умолял. Помнишь, в кафе? Ты надел линзы в туалете и вернулся в зал пить кофе. Тебя раздражало жжение в глазах, ты думал, что я варю кофе лучше и что я тебя никогда не прощу.