Скальные пещеры Корасона невероятны. Каменные чаши, перекрытые тьмой, точно сводом, от горизонта до горизонта. Под ногами поскрипывает то влажный мох, то влажный песок, то влажный камень. Не прирученные человеком, не освещенные прожекторами всех цветов радуги, не истоптанные толпами туристов, они скрывают в непроглядной тьме известковые лезвия, свисающие с потолка и растущие из пола, точно клыки гигантской пасти. А вдруг это и есть глотка Тласолтеотль, богини, пожирающей грехи вместе с теми, кто их совершил?

Подтверждая мое кошмарное предположение, из далекого коридора, к которому Гвиллион ведет нас через бескрайнюю долину, доносится волна смрадного воздуха. Монстр дышит — слабо, точно во сне. Мы идем по его каменному языку прямо в сводчатый пищевод. Хотелось бы мне знать, где были мои мозги, когда я отправляла своих спутников на верную смерть в утробе подземного чудовища? И почему мне кажется, что пути назад нет и не было никогда, что и впереди, и позади — только она, отравленная дыханием зверя, пронизанная отзвуками тьма?

Мне хочется заговорить с Морком. Или с Гвиллионом. Или даже с Марком. Мне хочется издать хоть какой-нибудь звук, заорать, завизжать, заплакать, наконец. От моей гордости фоморской принцессы, умной и проницательной, сильной и сдержанной, хваленой-перехваленой, почти ничего не осталось. Стены и потолок, невидимые вдали, рушатся на меня всей своей невообразимой массой, давят мое тело, будто виноградину… Что со мной? Разве мало я видела пещер и гротов в своей земной и подводной жизни? Разве не я заплывала в самые ледяные и бездонные провалы океана, чтобы убедиться — там, на истончившейся земной корке, прикрывающей слой магмы, не водится ничего страшнее крохотных пучеглазых или вовсе безглазых созданий? Почему я — я, исчадие самой бездны — боюсь пещер Корасона? Клаустрофобия здесь ни при чем. Я боюсь их, потому что они ЖИВЫЕ.

И тут остров Корасон сделал вдох.

* * *

— Здравствуй, Ландвиди! — орет Видар, вертолетом раскручивая над головой узловатую дубинку, оружие тролля, вытесанное там, в оставшемся позади Утгарде. — Привет, лес! Привет, пророчицы! — в адрес двух статуй на крылечке. Двух моих зачарованных коллег, низших божеств, по воле аса застывших изваяниями на грани жизни и смерти.

Смешная готка Скульд в черных шелках и степенная Урд в средневековой котте* пронизывают отчаянными взглядами пространство зеленой долины, названной людьми Долиной Неверно Понятых — то ли в честь норн, то ли в честь путаника Видара… Пора положить конец этим непоняткам.

— Оживляй! — безапелляционно требую я. — Оживляй, чего ждешь?

Бог Разочарования мнется. Если он разочарует меня в третий раз, я его стукну! Нуддом стукну! Со всей силы!

— Они наговорят тебе… разного, — бубнит он, точно провинившийся школьник. — Ты поверишь и будущее воплотится.

— Здесь Я решаю, чему воплощаться! — рычу я. — Ты вообще понимаешь, зачем мы здесь? Чтобы ТЫ мог сказать Фенриру правду. Не утешительную выдумку, а правду.

— Какую? Что его все-таки посадят на цепь? Что я должен его убить? Вот этой самой рукой загнать ему, живому, в горло распорку, а потом воткнуть меч в нёбо, до самого мозга?

— Это — неправда, — веско заявляю я. — Сейчас мы сделаем так, что этот сценарий сдохнет. И ты не будешь убивать своего друга. Ни ради мщения, ни ради выхода из мирового кризиса, ни ради нового мира. Вот увидишь — будущее растет из настоящего, а не из откровений сумасшедших ведьм. Давай, оживляй их!

Видар вялой рукой рисует в воздухе знак. Воздух визжит под его пальцами, будто стекло под ножом.