Всегда тихий и застенчивый, на этот раз он решительно догнал Катеньку и перед самым мусорным ящиком выхватил у неё из коробки Дарочкины ботинки. Катенька рассердилась. Выбросив обувь вместе со старой картонкой, она хотела отнять ботинки у Гриши, и, неожиданно обхватив его шею руками, крепко поцеловала.

— Ах, какая вы прелесть, Гриша! Подождите, я сейчас! — И она подпрыгивая понеслась в дом.

Гриша остался посреди двора, не зная, куда спрятать ботинки, что ещё там выдумает Катенька? Вдруг она приведет Дарочку? Нет, вон она возвращается одна. Она протянула большой лист белой бумаги.

— Ах, Гриша, какой вы непонятливый, дайте! — она взяла у него из рук ботинки и завернула их бережно в бумагу.

— Возьмите, я всё поняла, вы отнесете их домой, спрячете и сохраните как реликвию? Да? Я всё поняла, Гриша. И не хитрите насчет сапожника, я вас насквозь вижу. Я всё, всё насквозь вижу. Ну, идите домой и приходите мне помогать. Хорошо?

То ли Катенька разболтала обо всем сестре, то ли просто время убрало естественный барьер отчужденности после долгой разлуки… Вечером он стоял один, не зажигая огня, в своей комнате — горячие руки крепко обняли его:

— Гриша!

— Дарочка!

Весь вечер, всю ночь просидели они, обнявшись, на скамейке у дома, у шелестящих кустов сирени, всю ночь они говорили о предстоящей свадьбе, слушали, как хозяйничает в уснувшем городе весна.

III

Катенька часто заходила к Грише в госпиталь. И потому, что это было по пути из гимназии, и потому, что её тянуло туда непреодолимо. Она не задумывалась над тем, почему не может пройти мимо госпиталя равнодушно, и не понимала, что гонит её туда безотчётное стремление, надежда — вдруг она сможет облегчить чьи-то страдания.

Вот и теперь, как обычно, она зашла за Гришей после гимназии, чтобы вместе идти обедать домой.

— У меня сегодня завал, Катенька, иди одна, я закончу не раньше, чем часа через три, — сказал Гриша. Он сидел в своём маленьком кабинете, заставленном белыми шкафами, и писал истории болезней.

— А я подожду, — сказала Катенька, прислонила свою школьную сумку на пол к шкафу и села напротив Гриши на белый, круглый, треногий табурет. — Давай я буду писать, у меня почерк красивый, а вы диктуйте.

— Спасибо, не нужно, — не подымая головы, ответил Гриша.

— Гриша, неужели я здесь ничем не могу помочь?

— Помочь? Не знаю, Катенька, вы ведь не имеете медицинского образования, — рассеяно сказал Гриша, продолжая писать.

— Гриша, разве больным одни лекарства нужны?

— В том-то и дело, Катенька, что не всегда, далеко не всегда, — вздохнул Гриша и подумал о том, что прапорщику Сереже Воробьёву, из четвёртой палаты, уже не помочь никакими лекарствами, разве любовь и нежная забота смягчат его страдания…

— Да, Катенька, лекарства, к сожалению, часто бессильны.

— Гриша, я придумала, Гриша, знаете, кто особенно сильно болен, уже не помогают лекарства, я буду приносить варенье, мама даст, вот посмотришь, даст. Как это хорошо, ой, Гриша, как это вкусно — чай с вареньем, особенно с вишнёвым, клубничным, из абрикос, из райских яблочек или из лепестков розы — ой, какое пахучее, а из крыжовника, а малиновое! Так хорошо! Я знаю, я болела, когда чай пьёшь с вареньем, легче становится, много легче, Гриша, особено с малиновым вареньем, даже мама говорит… Вот это хорошо будет! И ещё пирожные, они, конечно, у нас дома не всегда бывают, но все же достать можно. То мама печет, то Анна Ивановна, моей подружки мама, особенно у Ганечки часто бывают. Танечкина мать очень добрая, а для чужих, тем более для военных, просить не стыдно, правда, Гриша? Вот мы с вами хорошо придумали! Я сейчас, сейчас же принесу, а вы Сереже Воробьёву дадите или ещё кому.