Прямо подо мной распластались плоские крыши магала, узкие, каменистые улочки. Эти улочки помнят воинов Александра Македонского и нукеров Батыя.

По левую мою руку — голубеет огромный купол Главной мечети. Над ним, как всплеск, поднимаются зелёным островом в небо кроны могучих пятисотлетних платанов, что стоят во дворе мечети. А ещё в том дворе, под круглым камнем, один жестокий хан закопал четыре с половиной пуда человеческих глаз. Сколько света вместили в себя эти глаза!

Крепость начинают реставрировать. Из руин проясняется то, что было здесь раньше. Очень милая была планировка внутри крепости: дворец — гарем — казарма — тюрьма. Строения шли одно за другим, стена, к стене — каждый метр внутри цитадели был на вес золота, ханам приходилось обходиться без архитектурных излишеств.

За тюрьмой есть огромная яма, прикрытая плоским камнем с отверстием не шире ладони, камень похож на большой мельничный жернов. В яме сидели осуждённые навечно. Еду бросали им в дыру.

В южной части крепости располагался караван-сарай. Эта часть крепости была общей, более доступной, демократичной. Но, видно, чтобы демократичность не переходила через край, в углу караван-сарая, в толще огромной стены, был построен каменный мешок, в котором людей сжигали заживо, а в стену неподалёку были вбиты железные крюки, на которых провинившихся подвешивали за рёбра, да еще смазывали губы уксусом.

Старина всегда представляется нам милой, а она была жестокой».

При тусклом свете плафона, читать мелкие каракули было очень трудно, глаза быстро устали.

До дома оставалось около часа езды. За черным холодным окном вагона пролетала черная холодная ночь ранней весны. Вагон был почти пуст, в нем стоял нежилой холодный дух. Видения минувших дней теснились и мелькали перед Славиными глазами…

VII

…В раскрытые окна комнаты залетал тополиный пух.

«Июньский снег», — думал Слава, примеряя перед зеркалом старенького платяного шкафа белую рубашку, подаренную мамой к долгожданному торжеству.

— Никогда еще так не цвели, — ворчала мама, — будто все хозяйки свои перины распороли.

«Перины… Тоже, нашла сравнение».

— Смотри, сынок, опоздаем. — Мама вложила в его руку еще теплый от утюга носовой платок и потеснила перед зеркалом. Нахмурившись, тронула пуховкой лицо, подвела помадой губы, тут же вытерла их, вздохнув: «Смолоду не красила, а теперь смешно».

Усталые июньские мостовые излучали накопленное за день тепло, тополиный пух неприятно щекотал лицо. Поднималась настоящая тополиная метель. Над черной цепью гор, над руинами крепости, вспыхнув, завертелась белая звезда.

По дороге им встретилась длинноногая девочка с прыгающими по плечам густыми черными локонами. Слава вздрогнул. Он знал эту девочку давно. Казалось, еще вчера она бегала босиком, прижимая к синей маечке качан вареной кукурузы, и Слава мог свободно отпустить ей шалабан — щелчок по лбу. Но вдруг она выросла, он и сам не заметил когда, пела на вечерах со школьной сцены, была тонкая, легкая, не по годам женственная и смелая. Она шла, прижимая к груди охапку белых, наглых ромашек и заставила Славу затаить дыханье. Звали ее Галя.

Придерживая тугие двери парадного, Слава ввел мать в школу. В актовом зале уже сидели гости. У высоких окон шептались девчонки. В одном из классов накрывали праздничный стол. Музыканты вставляли мундштуки в трубы.

Слава подошел к табунившимся в коридоре ребятам. В полутьме вспыхивали спички, дымились сигареты: по неписанной традиции сегодня в школе разрешалось курить. Каждый старался вобрать в себя дыма как можно больше и выпустить его плотной, длинной струей. Посвистывали, небрежно стряхивали пепел, но в этой развязности чувствовалась нарочитость, скованность, тревожное ожидание.