— Это зачем?

— Так положено, обычай такой.

— Не знаю. Евдокия, наша соседка, мне ничего не говорила, я в больнице лежал.

— Ничего, съездим, узнаем, ничего, что время прошло, всё, как нужно сделаем: соседей, сослуживцев позовем, пусть помянут.

«Узнаю там у старух предали ли её земле, если нет, сама все сделаю», — решила тетя Катя, полная жалости и материнской любви к Славе и его рано умершей матери.

— А вещицы кой-какие старухам раздал, чтоб помянули?

— Мне Евдокия говорила, но я не смог мамины вещи в чужие руки отдавать.

— Ну, давай выпьем за упокой души новопреставленной Людмилы. Бери, сынок, рюмку. Бери, за упокой не чокаются. Царство ей небесное, твоей мамочке. Держи рюмку, Славик, держи, дитя моё. Так положено, выпьем по рюмочке и закусим.

Слава взял гранёный стакан с вином, поднял его, как Фёдор и тётя Катя, и подумал: «Наверное, так и надо, есть в этом обычае что-то мудрое и простое, как сама земля и жизнь».

XXVII

Отправляясь на стройку, тётя Катя надеялась разведать настроение Федора, лаской, слезами, лестью, упрёками повернуть его к жизни. Но у неё ничего не выходило, Федор грубо пресекал все попытки начать разговор о том, что жгло и каменило их души: «Хватит, тётечка, меня это не интересует. Довольно».

«Ничем его не возьмешь. Надо же!» — оторопело думала тётя Катя. И тогда она, не без дальнего расчёта, переключилась на Славу, — всё, что хотела и не могла сказать Фёдору, выкладывала ему. Слава был терпеливым слушателем. После разговора с ним тётя Катя всегда чувствовала прилив уверенности в себе, надежду на то, что Фёдор смягчится.

— Все ведь, сынок, в первый раз на свете живём, каждый человек, вот и ошибаемся. Недаром говорится: знал бы, где упадешь — соломки подстелил.

За те три дня, что тётя Катя пробыла на стройке, они со Славой так подружились, так пришлись друг другу по душе, что расставались почти родными людьми.

— Ты, Славочка, смотри за Федей, на тебя вся надежда. Мои слова ему прямо не передавай — слушать не станет, а исподтишка, как бы невзначай. Он тебя не оборвёт. А мне рта не дал раскрыть, надо же! Приедешь ещё к нам, сынок, порадуй Борю, он часто про тебя вспоминает.

— Приеду. За Фёдора не бойтесь, я его не оставлю.

— Не оставь, сынок, не оставь. Так мы ждём тебя в воскресенье.

Хотя газетка их была небольшая и выходила раз в неделю — материала требовала уйму. Смирнов, видя Славину безотказность, большую часть груза переложил на его плечи, оставив себе передовицы да макетирование номера, к тому же, он часто бывал не «в форме». Газета жадно поедала все Славины дни, у него ещё не было ни одного воскресенья — всегда находилось что-то срочное: то репортаж, то отчёт, то целевая полоса. Подобно тому, как встречный ветер помогает птице лететь, тяжелая изматывающая работа помогала Славе жить, не углубляясь в горе и боль одиночества.

Слава заранее сказал Смирнову, что в воскресенье нужно поехать в город и спросил совета: что подарить Боре? Он купил в универмаге постоянного посёлка зеленый пластмассовый пулемёт «Максим», но этого ему показалось мало.

— Подари щенка, — посоветовал Смирнов.

— Щенка? Здорово! Как мне в голову не пришло? А где его взять?

— Я достану, — пообещал Смирнов.

— Ой, если можно?!

— Достану, не боись, — лицо Смирнова осветила тихая родительская улыбка, — для такого пацана из-под земли достану.

Смирнов исполнил своё обещание. Когда в субботу утром Слава вошёл в редакционную комнату, на его столе, жалостно озираясь, сидел лопоухий кутёнок.