«Жаль, что папа не разрешает им прокатиться в моей коляске», — думал Боря и смеялся, поворачивая счастливое лицо к отцу. Боре никелированная коляска приносила истинное наслаждение. Борис улыбался сыну, а душа его кричала: «У тебя ноги, и у всех у них ноги, а у твоего сына, у твоего единственного сына вместо ноги — обрубок, и он смеется, он радуется этой проклятой коляске, её никелированному рулю, мягким рессорам». И Борис спешил уйти со своей улицы и гулял с Борей в пустынном сквере, где сидели только одинокие пенсионеры. Боре было скучно гулять в этом пустынном сквере, где не было ни одного мальчишки. Он крутился, задавал отцу бесконечные вопросы, на которые тот отвечал односложно и с такой неохотой, что Боря, наконец, обижался, умолкал. Так и гуляли они молча. Боря смотрел в небо, где летали голубиные стаи в солнечных лучах — то белые, то золотые, то розовые, то вдруг чёрные. А большой Борис смотрел себе под ноги и отшвыривал в сторону попадавшиеся среди гальки большие голыши.

Оля в это время обметала веником с намотанной на него тряпкой стены, убирала шкафы, где газеты пожелтели от времени и пыли, отодвигала мебель, выметая сор, протирая мокрой тряпкой пыльные квадраты пола. Из-под тумбочки она вымела губную помаду и брезгливо поморщилась.

Олежка спал, и тетя Катя тем временем завела стирку. Увидев, что она замочила их белье и белье Бориса вместе, Оля содрогнулась. «Ну зачем она, неужели не понимает?» Оля отыскала белый эмалированный таз и длинными деревянными щипцами переложила в него бельё Бориса. С её лица всё это время не сходило такое выражение, что наблюдавшая за ней тётя Катя не выдержала:

— Что с тобой? Вот брезгительная! Он же не тифозный. Да и бельё вариться будет, всё перекипит.

Оля ничего не ответила, только подальше отставила таз от выварки.

Проснулся Олежка, пришлось заняться его кормлением. Женщины всегда делали это вдвоём. Вначале Оля кормила сына грудью, но он оставался голодным, кривился, кряхтел. Тогда тётя Катя протягивала Оле бутылку с манной кашей, на бутылочке были деления — «200 граммов». Малыш присасывался к бутылке, мгновенно выпивал кашу и тут же засыпал. Иногда его приходилось завертывать в сухие пелёнки, и он начинал так вкусно потягиваться, что обе женщины замирали от умиления и любви. Тётя Катя в такие минуты начинала плакать, а Оля, прекрасно понимая, почему она плачет, откидывала со лба вьющуюся прядь и сжимала виски. Тётя Катя давно знала этот её жест и боялась его. Тётя Катя испуганно начинала мелко и часто креститься, читая про себя молитву: «Богородица дева, радуйся господь с тобой! Благословенная ты в жёнах, благословен плод чрева твоего…» А вслух говорила:

— Давай-давай, укутывай его, простудится, ну-ка, заверни ты, у тебя ловчей получается.

Тётя Катя… что бы Оля без неё делала. Тётя Катя выходила Борю, когда он родился, она отвела своими руками от него смерть сейчас, в больнице. Она первая и пока единственная учила мальчика не жалеть о ноге, а радоваться тому, что остался жив.

— Что нога — не велика штука, и без неё прожить можно, была бы голова да руки. Ты, Боренька, забудь о ней тебе без неё надо жить. И чем раньше забудешь, тем скорее как все станешь.

Тётя Катя первая одобрила решение Оли сойтись с Борисом по желанию маленького Бори.

— Так надыть, — уговаривала она Олю и оправдывала её перед Фёдором. — Она все самые молодёшенькие годы за этим иродом проплакала, может теперь порадуется, всё в жизни бывает. Сколько лет она казнилась, может, за чёрной и светлая минута придёт. Эх, заслужила она её. А Олежка, так он наш. Ты ведь не женишься, значит, малец отца не потеряет, это, когда женятся, детей забывают, а ты не женишься, я спокойна. А старше Олежка станет, мы с ним к тебе переберёмся — тебя и Олежку тоже нельзя сиротить.