|
.. убей Бог, не можно... Посуди... сенат в твою пользу не доложит... Сказано: москали! лыком вязано, в лыках ходит, под лыком спит... Видишь, сердце, какие у них прицепки да щупы - на три аршина, собаки, под землёй щупают. Нельзя... финанции, казённый интерес!.. Слёзы прошибли Мировича. Он не ожидал отказа и неуспеха, когда добился свидания не только с графом, но и с царицей, подбирал, что бы ещё сказать, и не находил слов. - А о хлопчике твоём, о сыне и не думай! - сказал тронутый его горем граф. - Государыня, до его великовозрастия, возьмёт его под свою опеку и милость. И такой-сякой я буду, слышишь, коли вру! Наплюй тогда в глаза... Завтра же велит его записать в кадеты, в шляхетный здешний корпус, - бо он у тебя, братику, всё-таки дворянин, нельзя! э! того нельзя!.. Да ещё вон какой до чёрта письменный... стихи важно дует - и дискант преизрядный... Без камертона, сразу верхние ноты, собачий сын, берёт... "Горлицу", "Не ходи, Грицю" как отчекрыжил!.. Херувимскую московскую тоже вон знатно спел, без ошибок; да полагаю, и по придворному, концертному, скоро насобачится..! А волов своего кума, сердце, знаешь, лучше оставь тут - продай их хоть и мне... Славные волы! и жалко их, диду, опять гнать бес его знает и куда... Я бы, слышишь, послал их да дачу тут свою, в Гостилицы... У меня, сердце, там дворец; а какие луга! Нехай бы ходили, шановались [Шановать - оказывать почтение, уважение, иносказательно - кормиться (укр.)] да радовались по паше... Гей, гей, родина, хуторы наши, раздолье... Эхма! А впрочем, как знаешь. Брат Кирило в Батурин новоманерную мебель посылает себе на днях в гетманский дворец... Так и ты бы, может, поехал с его хлопцами... Яков Фёдорыч поблагодарил, но, пристроив сына в корпус, поехал с лохматым Серком домой на волах. По возвращении на родину старик протянул недолго: простудился осенью на пасеке и умер. Об этом написали молодому Мировичу сёстры, жившие по людям в Москве. Зять Бавыкиной, Юрченко, потеряв от преждевременных родов жену, запил с горя на графской кухне и также в том году скончался. Настасья Филатовна, на своём сиротстве, незаметно и крепко привязалась к Васе Мировичу; брала неуклюжего и на первых порах медведеобразного, а потом резвого и шустрого, миловидного кадетика к себе по праздникам, ласкала его, журила и нянчила, как родного. Из кадетика вышел вскоре кадет, из тощего заморыша-мальчонки - рослый и полный здоровья юноша, который не знал, куда деть вытянувшиеся руки и ноги; не по дням, а, казалось, по часам, так и выпирало его из казённого узкого кафтанишки. - И куда ты это, Васенька, лезешь в гору, так растёшь? - говорила старуха. - Ин скоро, уж, пожалуй, и рукой не досягну до твоего вихра! Сперва Вася лазил во дворе у Настасьи Филатовны по крышам, по яблоням и берёзам, гонял голубей, в свайку да в бабки играл с уличными мальчишками. Ссадины не сходили у Васи с носа, синяки с висков. Филатовна то и дело чинила его камзольчики и штанишки, штопала ему чулки. Но вот Вася окончательно вытянулся и остепенился. Сухощавый, скулистый, плечистый, будто увалень, а в чёрных глазёнках так и бегают огоньки. Ландшафты рисует красками и миниатюрой, хитрые виньеты к нотам Разумовскому чертит и ему носит. Ходит с книжкой по саду Бавыкиной, вслух читает какие-то стихи: говорит, что твердит роль для кадетского театра. Зелёный ученический кафтан на нём чист, русая коса в завитках и припомажена, шляпа на три угла, как с иголочки, белые манжеты и чулки отнюдь не примараны. |
