|
Вожатый, на расставанье, дал Мировичу несколько наставлений и обещал, если понадобится, пристроить его на квартире. - Вот, малый, крыльцо, - указал он в калитку на один из летних павильонов дворца, - ступай прямо туда... Из прихожей будет тебе, братец, светличка - в ней граф завёл теперь принимать просителей... Там, коли не опоздал сегодня, и дожидайся... Мирович тенистыми, пахучими аллеями прошёл к указанному павильону, заглянул в прихожую - ни души; заглянул в приёмную - тоже никого; постоял у порога, раза два кашлянул и, как был, в чёрной свите и смазанных дёгтем сапогах, поджав ноги, присел на голубую, штофную, с золотыми точёными ножками софу. Долго он дожидался. Никто не приходил и не подавал голоса. Приём, очевидно, кончился. Но, раз попав так легко к высокому графу, о котором он, как о благодетеле своей семьи, столько наслышался и про которого такая слава и такой говор стояли на родине, - Мирович решился во что бы то ни стало ждать. "А как выгонят?.. Ну, дворянина, пожалуй, и не посмеют..." В комнате было ещё жарче, чем на дворе. Мухи то и дело садились на потное, обросшее за дорогу лицо украинца. Мирович то дремал от усталости, то, с досадой и бранью отмахиваясь от мух, ловил их на лету и давил. Одна особенно назойливо и долго приставала к нему. Он её согнал с шеи - она укусила его за щёку и пересела ему на колено. Стиснув зубы, он прицелился на неё, хлопнул по ноге, но промахнулся: муха увильнула, посновала по комнате и опустилась на большую японскую вазу. Задремал в тишине Мирович. Солнечные лучи, врываясь сквозь ветви тихо трепетавших лип, яркими, извилистыми просветами играли по паркету, бронзе и зеркалам. Муха опять села на щёку Мировича, жужжа и путаясь в усах, укусила его и вновь улетела на вазу. - А, каторжная! - проворчал Мирович. - Постой же! шкода! теперь не уйдёшь! Он встал и тихо, на цыпочках, начал подкрадываться к обидчице; изловчился, размахнулся, но муха снова мимо, а ваза с громом рухнула с поставца и разлетелась вдребезги. Резная лаковая дверка отворилась в углу комнаты. За нею показалась пола бархатного вишнёвого халата, звезда на лацкане и румяное, удивлённое, а вместе смеющееся лицо: густые чёрные брови, карие, с поволокой и краснинкой, глаза и вздрагивавшие от позывов к смеху крупные и влажные, добрые губы... - А що, земляче, пиймав? - раздался голос пышущего здоровьем, сорокалетнего вельможи, узнавшего в госте земляка. Яков Фёдорыч упал перед ним на колени. Граф Алексей Григорьевич Разумовский милостиво ободрил растерявшегося просителя, ласково ввёл его в свой кабинет, усадил в кресло и стал расспрашивать, кто он и как сюда попал. - Знаю, знаю, сердце... Но неужто на волах? - спросил, удивлённо подняв брови, Разумовский. - Не шутишь? Так-таки, голубе сизый, на воликах, да ещё, может, и на серых?.. - На сирых, ваша графская светлость, на сирых... - И погоныча, хлопчика, верно, взял? - Сына... подросточка... - Давай же его, голубоньку, сюда, может, и песни играет? где он? - На лугу, у нового дворца, скотину с собакою пасёт. |
