|
.. По особым важным политическим и статским резонам она, не объявленная в браке, выписала себе в преемники, из Голштинии, своего родного племянника, нынешнего государя, Петра Фёдорыча, когда ему исполнилось уже четырнадцать лет. Помню, как привёз его из Киля во дворец теперешний здешний генерал-полицмейстер, барон Николай Андреич Корф. Грустно было смотреть на этого ласкового и, скажу, с добрым сердцем юношу. Худенький, щуплый, бледный, верой притом, от случайных обстоятельств, лютеранин... чуточку по-французски знал, но, представь - ни слова не говорил по-русски. Такого ли ожидать было в преемники к российскому наследию великого Петра? Учение его в Голштинии совсем было заброшено. Учителя-шведы готовили его на стокгольмский престол и воспитывали, разумеется, не токмо в холодности, а даже в презрении к далёким русским варварам, И таков-то именно он явился, двадцать лет назад, в Петербург... Говорю, добрый он, и к наукам не без склонностей; кое-что и в искусстве сведал: егерь Бастиян выучил его в Голштинии на скрипке играть... Но не повезло племяннику императрицы в России: чуть его доставили, бедного посетила оспа. Государыня-тётка полюбила его, жалела, сама первым русским молитвам обучила. Потом обвенчали Петра Фёдорыча, и взял он за себя - выбор счастливый - принцессу разумную, обстоятельную, нравом женерозную [Женерозитет - великодушие, благородство, щедрость (фр.)], твёрдую и пылкую, сущий огонь... Ты спросил о Екатерине Алексеевне, какова?.. Да, друг мой... Вот где сила воли, вот ума палата и всяких даров и качеств приятство!.. Да что! Разве среди нахлынувшей, подобной заморской челяди, убережёшь сердце свято? А Петра Фёдорыча окружили какими наперсниками! Из Киля ему целое войско грубейших голштинских скотин вывезли. И начали его новые друзья, Цвейдели, да Штофели, да Катцау, отклонять от разумницы, преданной жены. Её общество он променял на компанию своих капралов, на смехи да утехи с вертухой Лопухиной, с дочкой первоначального нашего злодея, Бирона, с девицей Карр и с княжной Шаликовой... Государыня-тётка увидела всё ясно, только уж было поздно. Она даже хотела выслать племянника опять за границу... - Что вы? - спросил с удивлением Мирович. - Кого же в таком разе объявили бы наследником? Ломоносов посмотрел на него и вздохнул. - Есть один... был, - сказал он, будто про себя. - И судьба ему улыбалась, столько было у его колыбели ожиданий, надежд... На пурпурной бархатной подушке дитятею его народу показывали, чеканили с его портретом монету, присягали ему, манифесты именем его издавали... Прочили русских ему учителей, и меня, нижайшего ещё в той поре студента, думали пригласить... - Что ж он? умер? - Умер или, вернее... живой погребён!.. Царственный узник!.. И жив, и вместе мёртв... - Как жив? какой узник? Отчего ж он не правит? И где он? - Не спрашивай об этом, голубчик ты мой, Василий Яковлевич, - когда-нибудь в другой раз! А лучше и вовсе никогда. Ломоносов задумался. Большие строгие его глаза ещё больше затуманились. Из взволнованной далёкими воспоминаниями широкой груди вырвался тревожный хрип. Общее молчание длилось несколько минут. Маятник на стене кабинета мирно тикал. - А вот я вам, государь мой, - ответил, вдруг резко засмеявшись, Ломоносов, - я вам, для увеселения, мог бы прочесть сочинённый на меня, на Ломоносова, здешними немецкими тупицами злой и преострый пашквиль. |
