— Ладно, па. Все в порядке. Проехали.

Он обнял меня — точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.

Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:

— Я перед тобой так виноват, так виноват…

А я твердил в ответ:

— Ладно, па, ладно.

За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.

* * *

В ту сентябрьскую ночь — неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! — отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице — кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.

Он заикался и говорить связно был не в состоянии.

Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.

Я быстро осмотрел его — искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.

Увы, кровь была Данцигера.

Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.

Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.

И повторял без устали:

— Что я натворил! Что я натворил!

Временами он менял фразу.

— Бен, что нам делать? Что нам делать? — причитал он.

Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?

С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.

Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.

Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.

Данцигер был настроен решительно.

И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.

Данцигер был настроен решительно — и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.

Он мне так и сказал:

— Докажите, что вы не виноваты! Мне грустно думать, что полицейский — полицейский! — замешан в убийстве из милосердия. Не будь вы копом, я, может, и закрыл бы глаза на это дело, скинул бы его в архив. Но что — при каких-то исключительных обстоятельствах — позволено быку, то ни при каких обстоятельствах не позволено Юпитеру! Вы блюститель порядка. А значит, должны блюсти его до точки.

Я заявил ему прямо: вы напрасно проделали такой длинный путь. В свое оправдание мне сказать нечего. И опровергнуть ваши факты я не в состоянии. Правда, виноватым себя не считаю. Это дело семейное. Закон тут ни при чем. По-моему. Если закон считает иначе — это беда закона, а не моя.

Роберт Данцигер возразил:

— Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.

Помню, он при этом нервно потирал переносицу.

Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:

— Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.

Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.

С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.

И вот передо мной отец — с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах…

— Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты.