В те несколько недель, что прошли со смерти матери, я рядился в тогу стоицизма, которая пристала настоящему янки. Моя скорбь была тем горше, что в ней был привкус вины и стыда за свое былое поведение — привкус вины и стыда куда более сильный, чем у рядового сына после смерти матери.

К моему собственному удивлению, внезапное упоминание о матери не вызвало у меня бури чувств. Видно, острота скорби притупилась и перешла в тихую печаль.

И Дайан совершенно права: если бы Крейвиш, этот телевизионный клоун, посмел указать Энн Трумэн ее место, как он проделал со мной…

— Наглец, который попробовал бы командовать моей матерью, живо получил бы коленкой под зад — и весь разговор, — сказал я.

Вот вам образчик того, какой была моя мать.

Это было примерно в 1977 году, ранним сырым утром в самом начале весны. Сидя на кухне в то утро, ты чувствовал тьму за окном, ноздрями ощущал дождь и грязь за пределами уютного пространства.

Мать читала книгу в толстом переплете, одетая уже по-дневному. Волосы собраны сзади в аккуратный пучок, только дырочки в ушах еще не закрыты серьгами. Я тоже сидел за столом. Передо мной — тогдашний стандартный завтрак: хлопья и стакан молока. То, что молоко в стакане, — компромисс с матерью; я терпеть не могу смешивать хлопья с кипяченым молоком в миске: получается неприятная масса, поверх которой плавают отвратительные пенки. Горячий спор на эту тему произошел всего несколько дней назад, и вид хлопьев и стакана с молоком вызывает у обоих некоторое внутреннее напряжение. Я бы с удовольствием показал матери свою лояльность и разом покончил с этой мукой — выпил бы залпом противное молоко с мерзкими пенками, но… но с души воротит. Не лезет в меня это молоко!

— Ма, ты что читаешь?

— Книгу.

— Какую?

— Взрослую.

— А как называется?

Она молча показала обложку.

— Тебе нравится?

— Да, Бен.

— Почему нравится?

— Потому что я получаю знания.

— Какие?

— Это историческая книга. Я узнаю больше о прошлом.

— Зачем?

— Что значит — зачем?

— Зачем тебе знать про прошлое?

— Чтобы извлекать уроки и быть лучше.

— Быть лучше кого?

Она немного удивленно посмотрела на меня. Голубые глаза, гусиные лапки улыбки у глаз.

— Не лучше кого-либо, а просто — лучше.

У дома остановилась машина. Это отец. Ночное дежурство вообще-то с двенадцати до восьми, но он всегда возвращается раньше.

Перед тем как войти в дом, отец громко откашлялся на крыльце; вошел, молча кивнул мне и матери и сел за стол.

Я вытаращился на него.

Вот это да!

Я тут же быстро покосился на мать: ты видишь? Как, по-твоему, он знает?

В густых каштановых волосах отца была белая полоска! Прямо над лбом — словно след от детской присыпки.

— Папа, у тебя…

— Бен! — Мать посмотрела на меня так строго, что я мгновенно осекся.

— Что ты хотел сказать, Бен? — спросил отец.

— Да так, ничего особенного…

Мать сидела бледная-бледная. Губы сжаты в едва различимую полоску.

Отец поставил на стол коробку с пончиками из городской кондитерской «Ханни дип». На коробке был рисунок — горшочек, через край которого струится золотистый мед. Над горшочком парил пончик, с которого капал мед. От одной картинки слюнки текли.

— Угощайтесь, — сказал отец. — Твои любимые, Бен. Из «Ханни дип».

— Спасибо, не хочу, — сказала мать.