|
— Она в кости вот этой левой ноги. Нужно только раздобыть Желчь пяти лиан… а впрочем… — Бывший тонтон-макут задумчиво погладил свою голень и твёрдо посмотрел Мамбе в глаза. — Режь мою плоть. Дроби кость. Доставай Флейту. Не жалей меня, могучая Обеама, я заслужил боль. Я готов всю жизнь ходить на костылях. Может, тогда дед и брат смогут меня простить… Действуй, Обеама, я не стою твоего сострадания. Глаза его яростно сверкали, голос звенел, сразу чувствовалось — не шутил. Да уж какие тут шутки. — Говоришь, Флейта здесь? — странно посмотрела на него Мамба, кивнула, и её голос тоже дрогнул самым неожиданным образом. — И Желчь пяти лиан не нужна? Дадевету! Ну ты и негр! Она, что было редкостью, испытывала неуверенность. С одной стороны — если по уму, — надо было вытащить Флейту, на скорую руку залатать Мгави и поскорее отбыть. А с другой стороны… Мамба едва ли не впервые задумалась о том, что потрошить берцовую кость, — это вам не глистов выводить. Особенно когда ни условий, ни снадобий, ни времени для полного ритуала. А ведь негр и так уже настрадался. И что, спрашивается, ждёт его после? Гангрена, ампутация, костыли. Это в лучшем случае, со здешней-то лекаркой! Да и вообще не дело это — своих в тюрьме оставлять. Нет, нет. Думать надо. О том, как всем вместе выйти в маковое поле, под чистое рассветное небо, в котором машут крыльями голуби. Мгави понял её взгляд по-своему. — Обеама, я буду готов через минуту, — с прежней решимостью произнёс он и принялся закатывать штанину. — Надо только клеёнку какую-нибудь подстелить. Здесь люди после нас жить будут, а пол деревянный… Он был спокоен и величествен, как Шака Зулу[165] перед боем на холме Г’окли[166]. Мамба вдруг поняла, что не зря выворачивалась наизнанку, вызывая Тинги-Ронго и Мпунгу. — А ты, негр, наверняка ведь есть хочешь? — ошарашила она Мгави внезапным вопросом и жестом велела оставить в покое штанину. — Обед мы пропустили, но на ужин я приготовлю супчик, да, да, такой особенный супчик… Его вкус и аромат ты запомнишь надолго. А на сытый желудок нам лучше думаться будет, и про ноги, и про клеёнку. И вообще о том, что делать дальше. Ты ведь согласен со мной? — Я… э-э-э… да… супчик, — Мгави ошалело кивнул, но потом изрёк с неожиданной твёрдостью: — Прости меня, Обеама, но я больше никого есть не стану. Прости ещё раз, но я так решил. Мамба мысленно поморщилась. Что всё же русская Сибирия сделала с правильным негром! — Э-э-э, Чёрный Пёс, ты, смотрю, совсем одичал, — рассмеялась она. — Разве в этом месте неволи сваришь из врага какой надо суп? Здесь кругом одни дурные болезни, зелье, отнимающее рассудок, и кашель, оставляющий вместо лёгких ошмётки. По-твоему, я всех нас решила угробить? Нет уж, сегодня на ужин мы будем есть супчик бруду[167]… — Бруду? — отреагировал даже Абрам. Мамба вытащила из баула очередной свёрток и направилась в коридор. Как была — босиком, в одной муче да ожерелье, ничуть этим не смущаясь. Сами же белые говорят: что естественно, то не может быть безобразно. Да и на душе было слишком хорошо, чтобы втискиваться в уродливые джинсы. Сейчас она сварит вкусный бруду и накормит мужчин. После чего придумает, как раздобыть Флейту. Точнее, как вызволить Мгави. Потому что оставаться ему здесь точно нельзя, а стало быть… Она уже взялась за ручку и приоткрыла дверь, когда за стеной этак по-звериному метнулось тяжёлое тело, раздался испуганный вскрик, что-то упало и начало барахтаться, истошно заскрипела кровать… Потом борьба и скрип прекратились, настала тишина, нарушаемая лишь звуками, достойными ночных джунглей. За стеной чавкали и плотоядно урчали, казалось, там после долгой голодовки пировал хищный зверь. |
