Очутившись за его стенами, Мирхайдар немного постоял, всей грудью вдыхая свежий, прохладный воздух, жадно вбирая взглядом звезды, смутные купы деревьев, призрачные тени домов, лежавшие на мостовой… Свобода!

Медленной походкой гончар двинулся в направлении махалли Корягды. Миновав площадь Хадру, свернув к мечети Джома, он узкими, извилистыми улицами зашагал к Джар-арыку, с непроходящей ненасытной жадностью глядя по сторонам. У гончара кружилась голова, его до краев переполняло ощущение свободы — он осязал ее как нечто конкретное, каждой частицей души и тела.

Подойдя к своему дому, он постучал в калитку, — тихо, осторожно, чтобы не переполошить родных. Ему открыл Мирсаид, с минуту, как вкопанный, стоял перед отцом, словно тот явился с того света, а потом бросился ему в объятия. Шахриниса-хола, увидев мужа, заплакала. Гончар грубовато утешал ее:

— Ну-ну, старая… Что теперь-то реветь?

— Целый год… Целый год… — сквозь слезы бормотала Шахриниса-хола.

— Видно, на роду мне написано — пройти через тяжкие испытания.

Мирхайдар произнес эти слова с горьким вздохом… Но все страшное уже осталось позади, он снова в кругу семьи. И гончар жалел сейчас лишь о том, что с ними не было Миръякуба: тот утром ушел в Урду.

На следующий день во двор гончара потянулись соседи, земляки, друзья, знакомые и незнакомые.

Все радовались его благополучному возвращению в родной дом.

IX

Лишь Миръякуб и ведать не ведал, что отец уже не в зиндане, а дома.

Среду, четверг и пятницу он провел с матерью и братом, а субботним утром, в день, когда освободили гончара, отправился в Урду. Из дому он прихватил самсу для Авлиякула-амаки. У старого конюха при виде самсы загорелись глаза, он тут же отправил одну в рот, прожевывая ее, справился о здоровье домашних, спросил и про отца… Миръякуб заварил чай. Старик принялся за чаепитие, а парень пошел побродить. Вокруг стояла мертвая тишина, словно Урду затопило водой. У ворот дремал стражник. Очнувшись, он обвел Миръякуба мутным, ленивым взглядом и снова уронил голову на грудь. Миръякуб потоптался возле бекского айвана — и тут ни души. Он вернулся в конюшню, зашел в каморку Авлиякула-амаки — тот все еще уплетал самсу, запивая ее чаем.

Миръякуб, поджав ноги, уселся на супу, застеленную старым одеялом, задумчиво проговорил:

— Где-то сейчас Карчигай?.. Ох, и конь! Стоит только беку обнажить саблю — летит вперед, как стрела! — Старик согласно кивнул, а юноша, как бы про себя, продолжал. — На дворе — будто в пустыне. Не видно ни Султанмухаммада, ни других сарбазов.

Авлиякул, с набитым ртом, сказал:

— Все на военных учениях. Сдается мне, неладно под Чимкентом — туда отправился Асадуллахан с сотней навкаров. В Урде один лишь светлейший Насриддинбек — только что приехал, я сам принял у него коня.

— Мне бы надо поговорить с ним.

— Ему не до разговоров, и без тебя хватает забот.

— А я зайду к нему с чилимом.

— Ладно уж, иди, коль приспичило.

Миръякуб выскочил во двор. В помещении, где обычно находились мирзы, разыскал чилим, набил его свежим табаком и, захватив спички, прошел через айван в комнату Алимкулибека. Там, в одиночестве, лежал на богатых шелковых курпачах, навалившись грудью на подушки, Насриддинбек. Увидев Миръякуба, он повернулся на бок, равнодушно процедил:

— А, конюх… Что тебе нужно?

Миръякуб снял у дверей кавуши, поклонившись мирзе, опустился возле него на колени, запалил чилим; сначала, по примеру здешних слуг, он затянулся сам, потом, обтерев платком, перекинутым через плечо, камышовый мундштук, передал чилим Насриддинбеку.