– Значит, у Минтеева ничего не было, – сказал Авруцкий. – И вас осталось трое.

– Никого не осталось, гражданин подполковник, – сказал печально Штерн. – Никого. Фактически нас нет. С того самого дня, когда оказалось, что наша правда никому не нужна, наша наука оказалась вредна для государства, а наши знания настолько опасны, что нас готовы были расстрелять.

– Не надо так трагично, – успокоил гэбист. – Судьба единицы ничто по сравнению с судьбами миллионов.

– Вы правы, – согласился Штерн. – Допустимо затоптать колос, спасая поле. Только вот как‑то забывается, что это поле состоит именно из колосков.

– Ладно, – сказал Авруцкий. – Если вам станет легче, то я готов извиниться перед вами. С вами действительно были несправедливы. Но вы поймите, теперь у них атомная бомба, и у нас есть такая бомба. У них есть средства доставки этих бомб, и у нас они есть. Но нужно нечто такое, что будет у нас и не будет у них! Понимаете?

– Да, – сказал Штерн. – Сейчас они впереди, и мы спим беспокойно. Вам хочется, чтобы впереди были мы, пусть тогда не спят они! Вам не кажется, что у этой гонки никогда не будет победителя?

– Жаль, – сказал гэбист. – Очень жаль, что я вас не убедил, Аркадий Наумович. Но, может быть, существуют условия, при которых вы могли бы отдать нам искомое?

– К сожалению, у меня ничего нет, – сказал Штерн. – Но если бы даже я это имел, то вам пришлось бы сказать правду! Подполковник закурил. Небрежным жестом перебросил пачку сигарет Штерну.

– Я не курю, – отказался Аркадий Наумович. – Бросил. Зона, знаете ли, очень к этому располагала.

– Вы мне симпатичны, – сказал подполковник Авруцкий. – Тем больше я сожалею о вашей дальнейшей судьбе. Браво, браво – ваша стойкость и приверженность идеалам заслуживают всяческого уважения. Но разве вы не поняли, что ваша правда никому не нужна и востребована будет не скоро. Если вообще будет когда‑либо востребована… Но все‑таки предположим! Предположим, что когда‑нибудь запреты отпадут, и вы получите возможность выкрикивать свое сокровенное на всех площадях. Неужели вы думаете, что это что‑то изменит? Мир и так разделен на верующих и неверующих. Верующих значительно больше. Предположим, что их количество удвоится, а неверующих почти не станет. Вы думаете, что это улучшит человеческую породу? Вы думаете, что в мире станет меньше горя? Если вы серьезно надеетесь на это, Аркадий Наумович, то, извините за резкость, вы непроходимый дурак и всем, что с вами произошло, обязаны лишь вашему характеру.

– Валентин Николаевич; – перебил хозяина кабинета Штерн, морщась от табачного дыма. – В силу положения я должен был покорно выслушивать ваши реприманды, но, честное слово, я никогда не желал ничего из того, что вы мне приписываете. Однако я убежден в одном: люди должны знать, что мир устроен так, а не иначе. И именно из знаний, а не навязанных лживых истин, люди должны делать свои выводы об этом устройстве. Казалось бы, чего проще – объявите все людям, пусть они сами делают выводы. Но вы боитесь. Боитесь, что мысли людей не будут совпадать с вашими установками. Страшно не то, что кто‑то узнает правду об аэронавтике, страшно то, что они узнают ПРАВДУ!

– Вы сами говорите, что правду невозможно все время скрывать от всех, – сказал Авруцкий.

– Это не я сказал, – возразил Штерн. – Это американский президент Авраам Линкольн сказал. Можно все время дурачить часть народа, можно некоторое время дурачить весь народ, но никому и никогда не удастся дурачить все время весь народ.