Голос добреет:

    – Хорошо, что там был записан ваш телефон.

    – Да, хорошо… А откуда вы звоните?

    – С пункта приема макулатуры. Я здесь работаю. Мы всем пунктом прочли вашу тетрадь и кое-что на полях пометили, ничего?

    – Конечно, ничего! Это даже здорово!

    – Нам ужасно понравилось… Только ваше поведение нас возмутило, ну, что вы ее могли сдать…

    – Да потеряла я ее… Какое счастье, что она нашлась!

    – Значит, завтра приезжайте. Мы вас ждем.

    – Конечно. Спасибо вам!

    – Не за что. (Пауза. Осторожно): – Мадлен – это вас так зовут?

    – Да, меня так зовут, а что?

    – Ничего. До свидания. Смотрите, приходите завтра.

    – Спасибо вам. До свидания.

    Короткие гудки.

    * * *

    Незаметно подкралась весна. Это была наша последняя школьная весна, и она часто теперь снится мне в самом счастливом ее виде: конец шестого урока, цветущие каштаны возле школы, мы трое пробегающие по аллее, ясный теплый день…

    Нам предстояли выпускные экзамены, по каковому поводу с нами вдруг все стали обращаться как с тяжело больными: в буфете никто не роптал, когда мы без очереди брали пирожок, учителя были предельно внимательны и изо всех сил старались не ставить нам троек, даже директор не сгоняла нас с подоконников и прекратила в нашем классе облавы на не имеющих сменной обуви. (Облава состояла обычно в том, чтобы неожиданно войти в класс посреди урока, заставить всех выставить ноги и, медленно проходя по рядам, разглядывать подметки).

    Тихими вечерами я брала учебники и отправлялась на лавочку под цветущие черемухи – зубрить. Обычно более двадцати минут посидеть не удавалось.

    Слева на лавочке появлялась старушка. Она сидела молча, изредка скорбно вздыхая. Справа плюхался бабэц в красном кремплене, жаждущий общения, и начинался леденящий душу рассказ о том, как «одна» поменялась в Кингисепп в коммуналку, а там все бандиты, в Кингисеппе, и сосед как напьется, так и ломится к ней и все кричит: «Авдотья, открывай, все одно убью».

    – Эти псковские все скабарихи, – замечает старушка, внимательно выслушав рассказ.

    – Не скажите, – отвечает бабэц. – Вот я – псковская.

    – Не-ет, скабарихи, – настаивает старушка. – Вот моя соседка – псковская которая – тут следует длинная матерная фраза – вот как она выражается. Тьфу! Скабариха, одно слово. Никакой культуры.

    – А все же с ярославскими не сравнить, – говорит бабэц. – Бойкие они, так и прутся…

    – Комарики кусаются, – фальшиво говорила я, собирала пожитки и удирала.

    Но дома так и тянет заняться чем-нибудь, не имеющим отношения к экзаменам!

    * * *

    – В чем высшая степень народности «Онегина»?

    Я бойко отвечаю (как же, как же, учили, помним!):

    – Высшая степень народности – это партийность. Ну, по определению. Вот. И к «Онегину» неприменимо. Ленин тогда еще не написал статью…

    Экзаменатор уточняет:

    – Что дало право Белинскому назвать «Онегина» в высшей степени народным произведением?

    В ответ он слышит удивительные вещи.