– Точного ответа карта не дает, – наморщил лоб Моня. – Но… кое о чем можно догадаться… Лекарства… Бинты… Точно! В госпитале он. Ранение в ногу… Не тяжелое.

Последние слова потонули в ликующем бабьем реве. Голосили все хором.

Моня сохранял невозмутимый вид. Его дело, мол, всю правду сказать, а их дело – переживать от этого.

Его не отпускали до поздней ночи. Затащили еще в две или три землянки. И там он гадал, вселяя в души женщин слабую, но все же надежду на благополучное возвращение мужчин. Одарили его по-царски: котелок вареной картошки в мундире, два ломтя соленого сала с прожилками мяса и краюху хлеба из овсяной муки пополам с отрубями.

Моня вернулся в полк Ротшильдом. Угостил салом и хлебом Фиму Шляпентоха, а полкотелка картошки отнес командиру роты лейтенанту Брохесу. Чтоб, когда понадобится, без лишних хлопот увольнение получить.

В увольнение Моня стал проситься чуть не каждый вечер. Спрос на его гадание был велик – слух о цыгане загулял по деревням. Деревенские бабы посылали за Моней седобородых стариков, чтоб начальство не думало, будто у Мони завелась краля. И Моня шел за стариками по размытым дорогам, мимо сожженных деревень, перебирался по взорванным мостам через весенние речушки. И гадал. Гадал. Никому не отказывал.

В его пророчествах, кроме скорого возвращения мужей, раненых, но не очень тяжело, бабам нравилось еще одно предсказание, которое он повторял во всех деревнях. Сытый, накормленный, в постиранной гимнастерке, он, сморщив лоб, глядел в свои замусоленные карты и уверенно предрекал очередной бабе:

– Богатство тебя ждет!

– С чего это мне богатеть? – недоверчиво хмыкала та. – На колхозный трудодень не больно разживешься. При немцах как ни худо было, но землю разделили, хоть малость попользовались. А пришли наши – снова в колхоз загнали. Какое уж тут богатство! Не до жиру – быть бы живу.

– Глупая ты баба, – с укоризной смотрел на нее Моня Цацкес. – Болтаешь, чего не знаешь. Ты в карты посмотри.

Бабы дружно склонялись над картами, ища в них сокровенный смысл, и долго сопели, сойдясь лбами.

– Продолжаем, – возвращал Моня баб на свои места. – Вот эта карта нам что говорит? Быть большим переменам. А эта? Вернут тебе все твое, и быть тебе, баба, при больших деньгах.

– Колхозы распустят? – с затаенной надеждой шептали бабы.

– Я ничего не сказал, – обрывал их Моня и, выдержав солидную паузу, добавлял: – Карты говорят.

Бабы начинали сиять как самовары. Игриво прикладывали палец к губам: дескать, все и так понятно. А лишнего болтать не след. Пока не выйдет указ правительства.

Моня кормил всю роту. О том, каким путем он добывает продовольствие, скоро стало известно, но дальше роты разговоры не пошли: солдаты боялись лишиться такой щедрой прибавки к казенному пайку. Моню освободили от занятий по строевой подготовке, другие чистили его оружие, а когда он спал, похрапывая от сытости, солдаты ходили на цыпочках и разговаривали вполголоса. Лейтенант Брохес иногда посылал с ним Фиму Шляпентоха со строгим наказом не переться в землянки, а дожидаться цыгана Моню на дороге, чтобы помочь донести деревенские дары до расположения роты.

Моня не испытывал угрызений совести при виде светящихся от ложной надежды измученных женских лиц. Он приносил людям временную радость. А дальше – не его дело. Жизнь покажет. Вдруг что-нибудь из его предсказаний сбудется?

Моню Цацкеса, как своего, близкого человека, привечали в деревнях. Старики, завидев его, здоровались первыми. У этого цыгана была репутация человека серьезного, не бабника, что было редкостью.

Только раз за все время, что полк стоял на отдыхе, согрешил рядовой Цацкес.