|
Фигура замерла в трех шагах, слепя мне глаза фонариком. За ее спиной в машине сидел еще один полицейский, держал у рта микрофон радиотелефона и что-то говорил в него. Как зовут?-- сказала мне баба-полицейский. Я назвался. Где живешь? Два квартала отсюда... Адрес! Я сказал свой адрес. Что ты здесь делаешь? Праздную...-- усмехнулся я. Празднуешь что?-- требовательно, как ворона каркнула она. Я пожал плечами и сделал неопределенный жест рукой, который она тут же оборвала окриком: Не двигайся! Кругом! Я повернулся. Подними руки! Раздвинь ноги! Я поднял руки и расставил ноги. Она осторожно подошла ко мне сзади и положила на землю фонарик так, чтобы он освещал всю мою невзрачную фигуру. Затем одной рукой похлопала меня сначала подмышками, потом -- по карманам джинсов и, наконец, в промежности ног и ниже -- до щиколоток. Рука у нее была ужасно жесткая, как палка, и вообще мне вдруг показалось унизительным, что молодая черная баба шлепает меня по яйцами всем другим местам -- меня, писателя, который только что придумал роман века! Ладно,-- сказала баба- полицейский.-- Можешь повернуться. Я возмутился: С чего вдруг ты меня проверяешь? Мы ищем кой- кого,-- примирительно сказала она поднимая свой фонарик.-- Ты русский? Нет, я еврей!-- сказал я с вызовом, не принимая ее примирительного тона. Неважно. Все евреи из России, -- сказала она небрежно,-- Можешь идти. Спокойной ночи. И ушла к своей вспыхивающей мигалкой машине, а я остался в темноте, гадая, как она смогла определить, что я из России. Неужели это русское клеймо торчит даже в тембре моего голоса, как в ее голосе -- клеймо ее негритянской крови? _2_ Домой идти было незачем, самоубийство я отложил, а в баре даже барменша-пуэрториканка относилась ко мне как к недоразвитому. Я ожесточенно шагал по пустым марблхедским улицам -- прочь от набережной, от фейерверка, от праздника жизни. Мне там нет места. Мое место на свалке макулатуры, среди мусорных урн и бездомных нищих. Но -- вашу мать!-- именно там, на обочине жизни, я напишу свою Главную книгу! Подстриженные газоны. Флаги в честь Дня независимости. Двухэтажные особняки. "Вольвы" и "Форды" на парковках. Уютные огни за шторами, запах барбекью с задних дворов, голоса теледикторов и смех телешоу... Черт возьми, куда я иду? В моем доме на углу Rosen Street -- черные окна, пустой гараж и тихо, как в могиле. Я прошел мимо, отшвырнув с мостовой во двор цветной Ханин мяч. Этот дом стоит мне двенадцать сотен в месяц, но он не принес мне счастья. "О, это настоящий дом любви!-- говорила хозяйка, когда мы с Лизой пришли смотреть его два года назад.-- Моя мать прожила здесь тридцать лет, это были лучшие годы ее семейного счастья!" F... your mother's love house [В гробу я видел дом любви твоей матери]! Именно здесь ко мне каждую ночь приходит огромная, как пантера, черная кошка, прыгает на грудь и когтями рвет мое горло так, что кровь брызжет из вен. Я свернул за угол, вышел на Atlantic Avenue и через пару минут вдруг оказался перед ярко освещенными окнами нашей синагоги. Я остановился. Кто может быть в синагоге поздним вечером в День независимости? Я пересек подстриженный газон и подошел к окну. |
