-  В чем?

    -  В том, что вы подожгли машину, принадлежащую министерству пропаганды.

    -  Я же говорю, что не поджигал.

    -  Что же она - сама загорелась?

    -  Выходит, что так.

    -  Эти басни вы будете рассказывать трибуналу!

    -  Даже так?

    -  Именно так!

    -  Тогда, - сказал Петер, медленно начиная сатанеть, - вам придется давать объяснения тому же трибуналу, поскольку это именно вы машину подорвали и теперь пытаетесь свалить вину на меня. Зачем вы подорвали совершенно исправную казенную машину?

    О, к такой наглости господин Мархель не привык! Он стоял, глотая ртом воздух и багровея, и Петер понял, что сейчас решается многое.

    -  Пользуясь воздушным налетом, вы попытались сорвать выполнение чрезвычайно ответственного задания! Это саботаж, и я имею право расстрелять вас на месте! Как вы иначе объясните, что остались в живых? - резко изменив тон и перейдя с громов и молний на иезуитский полушепот, спросил Петер и стал расстегивать кобуру, зная прекрасно, что заехал уже чрезвычайно далеко и обратной дороги нет. Это диктовалось не расчетом, а начисто расстроенными нервами, - умом-то он понимал, что это игра, но эмоции испытывал самые натуральные. Вполне могло дойти и до стрельбы - а если вспомнить несчастного Хильмана, то со стрельбой в этой редакции все было отлично, - но господин Гуннар Мархель, тоже, видимо, вспомнив несчастного Хильмана и понимая, что со стрельбой в этой редакции все отлично, вдруг выпустил лишний воздух, принял нормальную окраску и отступил на шаг, всем своим видом призывая к компромиссам.

    -  Извините, - сказал он голосом, который мог бы показаться спокойным, если бы не остекленелое постоянство высоты звуков. - Вероятно, это недоразумение. Вполне возможно при нынешних обстоятельствах, когда действия быстры, а результаты трагичны. Я успел выпрыгнуть из машины за секунду до взрыва. Возможно, имело место самовозгорание.

    На том и порешили.

    Планшет с картой уцелел, и господин Мархель, на четыре пятых утративший свою неприступность, разложил карту. Да, от перекрестка их путь лежал на запад, потом на северо-запад и далее, до самого Плоскогорья. Петера это не просто удивило - поразило. Плоскогорье - это место, забытое богом, а не то что людьми и тем более министерством пропаганды. Но - раз едем, значит, есть куда.

    Да, но вот эти два километра до перекрестка и потом еще столько же от пего - это было страшно. Танки пробили коридор в догорающих остовах грузовиков, но разгрести все, конечно, нечего было и думать, и стоило ли догадываться, на чем подпрыгивает машина? По обе стороны дороги горели грузовики, танки, бронетранспортеры - дым был настолько плотен и удушлив, что пришлось надеть противогазы, резина мигом раскалилась и жгла лицо… Надо полагать, здесь накрылась разом целая дивизия. И слава богу, что на перекрестке свернули влево: дальше рокада была загромождена разбитой техникой до отказа, видимо, основная каша только здесь и начиналась. И даже обломки бомбардировщиков, дымно полыхающие в нескольких местах, не меняли жуткого впечатления от этой бойни…

    Долго ехали молча, новички были бледны, глаза Баттена бегали.

    -  Останови, - сказал он вдруг Эку полузадушенно и полез из машины. Петер думал, что его сейчас будет рвать, но Баттен просто сел на землю, упершись кулаками, и долго сидел так, потом полез в кузов: - Поехали. Поехали… но как они нас… как они нас… а? Никогда бы не подумал… - Он замолчал.

    -  То, что вы видели, - сказал господин Мархель, - это лишь эпизод великой битвы.