Чуть в стороне лежал ун-Крамер. Этот был еще жив. Он попросил привести к нему Ойгена. Ротенфюрер взглянул на раненого и понял — ун-Крамеру с такими ранами долго не протянуть.

— Что, брат кригман, плохо мое дело? — ун-Крамер силился улыбнуться. — Все правильно… Все как учили — во славу рейха!

— Лежи спокойно, — сказал Ойген. Не для того чтобы остановить штурмманна, а для того, чтобы только не молчать.

— Только не надо слов, — ун-Крамер попытался улыбнуться. В левом краешке губ пузырилась кровь, и это был очень плохой признак, означавший, что ранение затронуло легкие. — Я сам все понимаю. Не жалею, все правильно… Тебя жалко. Если выберешься из этой переделки, служить тебе до старости. Во славу рейха. — Он скривился и тихо спросил: — Ойген, ты здесь?

— Здесь, Отто, здесь, — Ойген сжал широкую и горячую ладонь товарища.

— Я вот что понял, — сказал ун-Крамер, невидяще глядя сквозь него. — У всех кровь одинаковая, — зрачки у ун-Крамера были широко открыты, словно он внимательно вглядывался в свое недалекое будущее, ресницы слабо подрагивали. — У всех кровь… — в горле у него булькнуло, и пальцы стремительно холодеющей руки больно сжали предплечье Ойгена. Лицо ун-Крамера начало сереть, на нем выступили капельки пота, но он собрался с силами и договорил: — Она красная, Ойген!

— Лежи спокойно, — сказал ун-Грайм. — Я тебя понимаю.

— Ты не можешь этого понять, — ун-Крамер силился приподняться. — А кровь у всех одинаковая. Потому что все хотят жить. Они… Они были слишком добры к нам… Сначала нас просто хотели остановить. Но мы не остановились. И теперь…

Он замолчал, переводя дыхание.

— Что теперь? — склонился к нему Ойген.

Ун-Крамер едва заметно улыбнулся.

— Теперь они не оставят нас в покое. Мы все останемся здесь.

К его лицу уже слеталась мелкая серая мошкара, привлеченная запахом крови, и по широкому длинному листу куста, под которым лежал ун-Крамер, спешила, торопилась на скорое пиршество серая древесная пиявка.

Глаза ун-Крамера медленно гасли. Жизнь покидала его сильное тело не без сожаления, но ун-Грайм ничем не мог помочь товарищу. Разве что одним — он наклонил лист и брезгливо раздавил собравшихся с его внутренней стороны мелких хищных насекомых, не забыв и о пиявке, от которой осталось лишь небольшое влажное пятно с неровными очертаниями.

Ойген выпрямился. Оставшиеся в живых люди выжидающе смотрели на него.

— Будем уходить, — сказал Ойген.

Они не хоронили погибших — болото все равно возьмет свое, зачем же прятать от него то, что его обитателям принадлежит по праву? Если оберштурмфюреру Венку самой судьбой было уготовано попасть в дикарский зуппе, могли ли они воспрепятствовать этому? С судьбой не спорят. Даже великий фюрер Адольф был фаталистом — он верил, что тот, кто овладеет копьем судьбы, которым римский воин в свое время облегчил участь мучающегося на кресте Христа, станет во веки веков непобедимым.

Но, говоря откровенно, даже не в фатализме заключалось дело.

Сил для того, чтобы выкопать павшим могилы, у оставшихся в живых не было.