Манфред ун-Гиббельн был долговяз и уныл. Унылое выражение его лицу придавал длинный нос, казалось, что он вот-вот вздохнет и скажет беспросветное: «Я же говорил…» Ун-Гиббельн был помешан на женщинах. И его постоянно переполняла зависть. Даже за общим столом ему казалось, что раздающий кладет лучшие куски в тарелки соседям. Менее всего ротенфюреру хотелось выбраться из джунглей именно с ним. Несмотря на вечно унылое и кислое выражение лица, ун-Гиббельн был умелым и опытным бойцом, который дрался с лягушатниками де Голля в Алжире и участвовал в Индийском походе пятьдесят девятого года, который по случаю ранения ун-Гиббельна в случайной стычке с англичанами на афгано-индийской границе продолжился уже без него. Существовало неписаное правило, по которому солдат или офицер, получивший ранение в военной экспедиции, от дальнейшего участия в ней освобождался. Ун-Гиббельн расстраивался по этому поводу, он мечтал побывать в Индии, ему кто-то сказал, что там самые красивые женщины, а проститутки поражают своей дешевизной.

— Представляете? — качая головой, говорил он товарищам. — А в храме Любви они вообще отдаются бесплатно, это их обязанность. Можно изучить Камасутру и не заплатить за это ни пфеннига.

— Тогда подожди немного, — успокаивали его. — Вот рейх поднимет знамя над полуостровом, и ты сможешь поехать туда в составе оккупационных войск. Тем, кто воюет, обычно ничего не достается, кроме пуль и осколков. Пенку снимают те, кто приходит потом.

— Вам легко говорить, — вздыхал ун-Гиббельн. — А молодость проходит!

У Манфреда ун-Гиббельна была плоская грудь, покрытая редкими рыжими волосами, которые из-за грязи, в которой они мазались на ночь, казались черными. И он выглядел недовольным, хотя радоваться надо было, что судьба оставила в живых именно тебя.

До выхода из леса оставалось не более двух часов нормального хода, и ротенфюрер ун-Грайм справедливо полагал, что на этом их мучения закончатся. Сделав по берегу полсотни километров, они выходили к поселению, где располагался полевой агент Херцог.

— Приму душ и завалюсь спать, — мечтал ротенфюрер. — Все отчеты, все объяснения потом, потом! Как ты считаешь, Манфред?

— Перед сном надо плотно закусить, — с лихорадочным блеском в глазах отозвался ун-Гиббельн. — Я бы съел хороший кусочек копченого окорока и запил его дюжиной кружек холодного пива!

— Об этом и не мечтай, — сказал Ойген. — Такого удовольствия тебе придется дожидаться до Гамбурга. А капитану Пильгау придется возвращаться туда. Вдвоем мы с тобой не составим команды для Новой Швабии!

Они неторопливо шли вдоль берега, внимательно поглядывая по сторонам. У каждого осталось по половине обоймы — слишком мало, чтобы чувствовать себя в безопасности.

— Командир, — сказал ун-Гиббельн. — А я вот слышал, что в Африке есть одно дерево. Называется оно йохимбе. Пожевал кору этого дерева и на трое суток кроватных утех снарядился. Вот бы надрать с этого дерева коры! В публичных домах Гамбурга мы стали бы знаменитостями!

— Ты когда-нибудь не думаешь о бабах? — с веселым недоумением поинтересовался Ойген.

— Я всегда о них думаю, — возразил ун-Гиббельн.

— А я думаю об ун-Кугеле, — вздохнул Ойген. — Все-таки он молодец. Он и в последний момент думал о нас. Не выдерни он чеку из гранаты… Ну и шкура была у этого двуногого крокодила, ее даже шмайссер не взял!

— Надо было стрелять по глазам, — сказал ун-Гиббельн. — Мы просто растерялись, когда он схватил Фридриха. Но я тебе скажу, командир, трудно было сохранить хладнокровие в такой обстановке!

— Нам бы дойти, — задумчиво сказал ротенфюрер.